Получив от Вовки записку с предложением «встретицца после школы у парка», я холодно ответила: «Если подтянешься по русскому языку». Что – Вовка? Мы и так ежедневно встречались в школе.
Не зная, чем привлечь к себе мое внимание, Вовка притащил в школу альбом с рисунками молодого учителя черчения и рисования Анатолия Петровича. Учитель снимал у Дягилевых комнату.
Я рассматривала рисунки – карандашные портреты красивых девушек, детей, стариков, узнавала берег Лены у дебаркадера, домишки на приречной улице, эскизы каких-то старинных строений… Полный альбом чудесных рисунков! Я влюбилась в них.
В этот день я твердо сказала маме, что больше не хочу учиться в музыкальной школе, мне всегда нравилось рисовать, а не играть на пианино. Мама твердо возразила:
– Художественной школы в нашем городе нет.
Я продолжила учебу в музыкальной и записалась в кружок, который вел в нашей обычной средней школе Анатолий Петрович. Там меня (к собственному изумлению) сразу постиг успех. Я старалась. Анатолий Петрович хвалил мою фантазию и «верную руку». Однажды мы с ним случайно встретились в парке, он угостил меня мороженым и рассказал о якутском художнике Тимофее Степанове – своем кумире.
Черт дернул меня за язык сказать по секрету Фае, что мы с Анатолием Петровичем встречаемся у парка после школы. И этого показалось черту мало, его как с цепи спустили от вопросов заинтересованной Файки. Этот мерзкий бес, впечатленный, очевидно, фильмом Дзеффирелли, натрепал еще о какой-то кровной вражде между семьей Анатолия Петровича и моей, отчего наши встречи не только нежелательны, но даже опасны.
На следующий день о секрете знали все девочки и некоторые мальчики класса. В своей парте я нашла записку предположительно от оскорбленного Вовки: «Зачем наврала? У Анатолия есть невеста». Без единой ошибки…
Папу вызвали в школу. Признание в любви (к рисованию) я прорыдала в учительской. Кое-как успокоив, меня попросили выйти. Я думала, что учитель потребует по крайней мере моего исключения из школы, и удивилась, слыша через дверь его смех. Анатолия Петровича рассмешила «вендетта», и директор тоже смеялся, а папа смущенно говорил, что я наивная и глуповатая… Говорил так, наверное, от стыда. А директор вдруг серьезно сказал:
– У вас способная девочка. Мы выдвинули ее акварельную работу на республиканский конкурс «Рисуем космос».
Некоторое время я заходила в класс с опущенной головой. От пламени моих щек можно было разжигать костры пионерских зарниц. Но даже такие повести, печальнее которых нет на свете, когда-нибудь заканчиваются. Если бы не Шекспир… Да, если бы не он и не странная тяга к рассказыванию историй, искусившая когда-то сына ремесленника из графства Уоркшир, как, не спрашиваясь, поражает она налево-направо тысячи тысяч несведущих. Много лет спустя моя маленькая трагедия стала основой для рассказа в детской книжке (если я в нем что-то привра… то есть присочинила, так это для смеха).
Я немножко поколотила подружку Фаю. К чести ее надо сказать, она никому не нажаловалась, и мы с ней помирились. Вовка скоро меня разлюбил. Папа сказал маме, что неплохо бы начать развивать мои способности. В смысле, способности к рисованию. Мой «космический» рисунок выиграл первое место на конкурсе, «уехал» куда-то в Москву, и меня наградили детской туристической путевкой в Иркутск.
Жаль, поступить в художественное училище, как я мечтала, не удалось. Сразу после школы я вышла замуж. Любовь меня постигла длинная, сама я все еще продолжаю ее постигать, хотя со времени первой встречи с мужем минуло около сорока лет. Но и любовь к рисованию осталась со мной. И к чтению.
Через год я прочла «Преступление и наказание». Дедушка задал по книге кое-какие вопросы и огорчился, узнав, что я пропустила массу недопонятых абзацев. Вдвоем мы перечитали роман вслух в зимние каникулы.
Память, эта вольтова дуга времени, часто перебрасывает меня в кабинет деда. У него мягкий, чуть рокочущий голос. Отвлекаясь от чтения, дедушка что-то объясняет, пускается в исторические детали, улыбается. Сияют белейшие зубы – собственные, не вставные… Улыбка деда была такой, сияющей, до конца его жизни. А ушел он от нас за три месяца до своего девяностолетия.
Молчи, кукушка!
Судьба моя оказалась тем еще Дедом Морозом и подготовила мне в подарок знакомство с художником Тимофеем Степановым, кумиром моего незабвенного учителя рисования. Тимофей Андреевич согласился дать интервью, когда я работала в газете.
Я знала, что он долго терпел нападки соцреалистов. Его обвиняли в «злостной пропаганде язычества», но Степанов оставался верен избранной теме: писал серии картин, посвященных якутскому героическому эпосу олонхо. Ко времени нашего разговора Тимофей Андреевич уже получил звание народного, и картины его экспонировались по всей Европе. Один из пяти первых профессиональных реставраторов, выпущенных «Репинкой», он работал в Национальном художественном музее. В реставраторской и писал свои изумительные картины – огромные, от стены до стены. У человека, переступившего через порог этого небольшого помещения, создавалась иллюзия «входа» в живописный сюжет. Я вошла, вернее, вышла на луг, полный солнца и лета, над которым парили крохотные крылатые человечки…
– Духи трав и цветов?
– Да, – кивнул художник. – Когда я был мудрым несмышленышем, я хорошо их видел.
– Как вы сказали? Мудрым несмышленышем?!
И он рассказал, что по якутскому поверью дитя до пяти весен (якуты считают годы по веснам) понимает язык вещей, видит духов, и его называют «мудрым несмышленышем». После пяти «потустороннее» зрение ребенка исчезает. Он полностью становится «земным», но еще четыре года его свежий разум впитывает сложные смыслы, как губка, хотя поступки и представления о жизни остаются ребячьими. Девять весен – черта, за которой человеческий дух полностью укрепляется к осмыслению окружающего мира.
Художник улыбнулся:
– Жизнь – метроном, каждый год учит человека чему-то, но у некоторых детское зрение, или сила детского воображения, – называйте этот феномен как хотите, – никуда не уходит после пяти весен… А бывает, и после девяти, если тебя коснется жезл Урана – Кудая (у него два имени).
Позже, гораздо позже я напишу роман о детях Кудая – небесного коваля, который разбрасывает по земле небесные камни и искушает людей творчеством.
… Сто́ит заглянуть в призму памяти, как начинает кружиться калейдоскопическая вселенная детства. Лечу, теряюсь, растворяюсь то ли между мирозданиями, то ли в ином измерении на границе воспоминаний, чувств, эмоций. Не все-то и ухватишь: ускользают, уносятся в слепую пучину стеклянные зернышки, шуршащие осенние листья. Но вот он – двор, поросший «воробьиной» травкой, бабушкин цветочный сад, солнечный круг, звездное небо… «песенное» крыльцо… Останавливается пестрый вихрь, тихая печаль падает на широкие ступени, строенные «под семью», – многих родных больше нет.
Алеша давно не требует называть его дядей. Мы с Викшей очень его любим. Старые сюжеты легли в наши с ней рассказы. Обе мы отошли от учительской династии и стали… кем? Непонятно. Я не знаю, как называется работа, которая большей частью – моя жизнь. Труд изнуряющий, чудо маниакальное, подарок судьбы… или Кудая? Да разве и сама жизнь – не подарок?
