– Что, прости?
– Джейсон. Когда он приходит, ты всегда на него смотришь.
– Я вовсе не смотрела на него, – соврала я и высокопарно добавила: – К твоему сведению, я смотрела в пространство, задумавшись о важных вещах. Дурацкие волосенки Джейсона просто оказались на линии взгляда.
– О важных вещах, – фыркнул Томас. – Вроде того, как ухнуть на тарелку печеную картошку к чаю?
Первые поцелуи, вторые шансы. Не упади Томас тогда с разъехавшихся книг, он был бы первым, с кем я поцеловалась. Мне безразлично, что этим первым оказался Джейсон, я лишь жалею, что молчала об этом. Что сказал бы Грей? Запел бы зычный припев «По-моему», наверное, а затем сказал бы мне, что о любви надо орать во всю глотку. Но, может, существует много разных видов любви, и нашей был сужден короткий век – всего лишь одно лето.
Я хочу бесконечное лето, хочу снова влюбиться и чтобы у любви было будущее.
– Эй, Томас… – нажала я кнопку перезагрузки. – Ты стал моим первым поцелуем – по крайней мере, первым, который что-то значит. Я думаю, ты будешь моим первым всем.
Я имела в виду, первой любовью. Невинная маленькая ложь. Но лицо Томаса будто открылось от любопытства, а глаза потеплели, глядя в мои:
– Твоим первым всем? Ты никогда…
Я не успела объяснить, потому что влезла Соф.
– О чем вы там шепчетесь? – спросила она на весь сад. Соф дремала в рабочем кресле Грея, в опущенной руке банка пива, ноги подобраны под себя.
– О роке, – отозвался Томас, глядя на меня. Затем он широко улыбнулся Соф: – Первый сингл Девушки в Рабочем Кресле. Выглядишь как поп-звезда.
Она улыбнулась и салютнула нам пивом.
– Иди с'да, – сказала она Томасу. – Иди с'да и расскажи мне о Канаде.
Поднимаясь на ноги, он шепнул мне:
– Ф-фу, а то я некоторое время гадал, может, Колбасу ты рисовала с собственного реального опыта.
Я снова засмеялась и перевернулась на спину, подставив себя солнцу. На закрытых веках танцевали красные узоры. Я провалилась в полусон. Только что сочиненная ложь мерцала на границах сознания. Это недоразумение, сказала я себе, подальше загоняя это воспоминание. Завтра я все объясню – по крайней мере, сексуальную часть. Но не буду говорить Томасу, что уже влюблялась.
Потому что Томас-и-Готти. Каким-то образом мы подружились вновь и даже стали больше, чем друзьями. Я еще не знаю, будем ли мы и впредь друг другу только нравиться или полюбим по-настоящему, и мне это неважно. Отрочество, переходный возраст, воспитание чувств, что угодно – в этот раз я вырасту правильно. Это судьба.
Жук защекотал мне руку, и я смахнула его в траву. Скрипнуло окно Неда, и на нас обрушился девятый вал музыки.
– Мне скучно, – донесся издалека голос Соф. Скучают только скучные люди, София, вспомнились мне слова Грея.
Снова щекотка. Мошка, божья коровка, муравей или еще кто. Солнце зашло за тучу, и я вдруг вздрогнула от прохлады.
Бабочка на руке. Холодный ветер, впервые за день.
– Отвяжитесь, – пробормотала я, но на меня сел новый жук, затем еще и еще, холодные, мокрые, сотни жуков, а когда я открыла глаза, это оказались не жуки, а дождевые капли.
В саду я одна.
Неужели я заснула? Не разбудить меня, когда начался дождь, и убедить всех уйти в дом без меня – типичная выходка Неда.
– Нед! Эдзард Гарри Оппенгеймер! – заорала я, отплевываясь дождем, вскарабкалась на ноги и, оскальзываясь, побежала к кухне. Было темно, как в зимнюю ночь, и ливень хлестал широкими полосами, когда я ворвалась в дом с криком:
– Вот спасибо, ты, скоти…
В кухне ни души. Темно. Ни единого звука, только гудение холодильника и мерное падение капель с моей мокрой одежды на пол.
– Э-эй! – позвала я, включая свет. Может, они все спрятались. – Кто не спрятался, я не виновата!
Капли дождя стучали в окна. Я взяла кухонное полотенце и терла волосы, пока они не свились колечками и не стали бить статическим электричеством. Оставляя за собой мокрые следы, я на цыпочках подошла к комнате Неда и резко распахнула дверь:
– Попался!
В комнате пусто. Только диски Неда, огромная стереосистема, целая коллекция фотоаппаратов и затхлый запах грязного белья. Простыни те же самые, которые папа постелил в начале лета. Я сморщила нос: гадость какая.
Прикрыв дверь, я пошлепала в кухню, затем в гостиную, заглянула на второй этаж в папину спальню и даже проверила туалет. Дома никого не было.
Хм. Может, они все ушли в паб или на пляж еще до дождя? Может, я долго спала? Но на часах в кухне всего половина четвертого. Даже с включенным светом здесь мрачно, как в жилище семейки Аддамс. Ущипнув себя, я велела себе не глупить и включила чайник для привычного ритуала: чайный пакетик, кружка, молоко.
Но когда я открыла холодильник, штатность ситуации лопнула, как мыльный пузырь.
Сегодня утром здесь были подносы с Томасовой сливочной помадкой, тарелка с брауни, покрытая пищевой пленкой, всякие остатки в мисках и пластиковых контейнерах, а в дверце было тесно от баночек с маринадами. Сейчас в холодильнике лежал только заплесневелый сыр и бутылка молока, которое – фу! – не прошло проверку на запах. Тревога разрасталась, как ряска. Тут что-то не так.
Не выпуская бутылку из рук, я захлопнула дверцу. На ней не оказалось ни фотографий, ни магнитов.
Я не могла избавиться от ощущения, что не должна здесь находиться.
Молния прорезала мрак, и я кинулась к окну. Сразу же загрохотал гром. Я вглядывалась сквозь пелену дождя. Да где же все?!
При новой вспышке молнии у меня подкосились ноги: все небо превратилось в белую с черными точками телевизионную «кашу». Мир превратился в тоннель во времени.
Попятившись от окна, я налетела на угол стола – бедро пронзила острая боль. Я начала задыхаться – легкие не желали наполняться воздухом. Это кошмарный сон. Обернувшись, я заметила то, на что сразу должна была обратить внимание: грифельная доска пуста, а ведь все лето она была исписана просьбами Томасу позвонить матери. Он так ни разу и не позвонил, и мне слишком поздно пришло в голову, что я так и не спросила его, почему или отчего не звонит его отец. В раковине стояли три грязных тарелки – засохшие остатки кукурузных хлопьев прилипли к краям.
В настенном календаре вычеркнуты дни, как делал Грей и продолжает делать Нед: сегодня восьмое августа, пятница. Газета на столе это подтверждала. Дата на бутылке с просроченным молоком – прошлая неделя.
Сейчас пятница, восьмое августа. Время правильное.
Сдается мне, это не та реальность.
Сердце у меня сжалось, как умирающая звезда. Меня душит этот одинокий дом. Три тарелки с хлопьями – папа, Нед и я. Это мир без Томаса, вариант реальности, каким это лето могло бы, было бы, должно было быть, если бы он не приехал.
