Под градом вопросов и криков дам глицид будто разом состарился и устал еще больше. Он сказал что-то метрдотелю и вышел, то и дело проводя рукою по волосам.
Паула посмотрела на Рауля, старательно раскуривавшего трубку.
— Какая чушь, — сказала Паула. — А я сдала свою квартиру на два месяца.
— А может, — сказал Рауль, — тебе удастся снять квартиру Медрано, если только тебя не опередят Лусио с Норой, которым, наверное, позарез нужен дом.
— Нет у тебя никакого уважения к смерти.
— И у смерти ко мне тоже уважения не будет, че.
— Пошли, — резко сказал Лопес Пауле. — Пошли посидим на солнышке, обрыдло мне все это.
— Пошли, Ямайка Джон, — сказала Паула, глядя на него искоса. Ей нравилось смотреть на него, когда он сердился. «Нет, дорогой, верха тебе не взять, — подумала она. — Так что умерь свою мужскую гордыню, поцелуи — поцелуями, а губы мои остаются при мне. Лучше постарайся понять меня, а не изменить…» И первым делом ему надо понять, что старый союз не разрушен и Рауль всегда останется для нее Раулем. Никому не купить ее свободы, никому не изменить ее, пока она сама, по собственной воле, не решит измениться.
Персио пил вторую чашку кофе и обдумывал возвращение. Улочки Чакариты проходили в его памяти. Надо будет спросить у Клаудии, законно ли не ходить на службу, если он вернется в Буэнос-Айрес раньше срока. «Тонкие юридические нюансы, — думал Персио. — А вдруг управляющий, которому я сказал, что отправляюсь в морское путешествие, встретит меня на улице…»
I
А вдруг управляющий, которому я сказал, что отправляюсь в морское путешествие, встретит меня на улице… ну и что, какого черта мне беспокоиться? Какого черта? На этом он ставит ударение. Персио, отважный и отстраненный, покачиваясь, словно пробковый поплавок, посреди бескрайнего южного океана, разглядывает осадок на дне второй чашки кофе. За всю ночь ему ни разу не удалось выйти к звездам, отвлекал запах пороха, беготня, бессмысленное чтение линий на ладонях, испорченных тальком, автомобильными рулями и ручками чемоданов. Он видел, как смерть изменила курс всего в нескольких метрах от постели Хорхе, но понимает, что это — всего лишь метафора. Он знает, что его друзья разорвали порочный круг и пробрались на корму, а он не нашел того отверстия, через которое мог бы выйти на контакт с ночью, чтобы присовокупить свои усилия к сделанному ими ненадежному открытию. Единственный, кто знал что-то о корме, уже никогда не заговорит. Поднялся ли он по ступеням посвящения? Видел ли клетки с хищниками, обезьян, висевших на тросах, слышал ли первозданные голоса, нашел ли смысл сущего и умиротворение? О, ужас прародителей, о, ночь расы, слепой и клокочущий колодец, какое мрачное сокровище оберегали драконы нордических сказаний, какая изнанка поджидала там, чтобы показать умершему свое истинное лицо? Все остальное — ложь, и другие (и те, кто вернулся, и те, кто никуда не ходил) знают одинаково, одни — потому что не видели или не хотели увидеть, другие — из-за наивности или удобной подлости, к которой склоняют время и привычки. Правда, которую добыли отправившиеся на разведку, лжива, как лжива лживая болтовня трусливых и осторожных, лживы объяснения и лживы разоблачения. Истинна и бесполезна лишь яростная слава Атилио, этого ангела с грубыми веснушчатыми руками, который, еще не зная, что случилось, сразу же встает на защиту, а потому отмечен навечно, инакий в свой звездный час, пока неминуемый сговор на острове Масиель не ввергнет его в привычное и всех устраивающее неведение. И однако же там были Праматери — можно назвать их и так, можно и представить их себе мысленно, — они воздвиглись посреди пампы, на той самой земле, что губит лик ее мужчин, гнет их спины, калечит шеи, делает тусклыми глаза, и вот уже голос жадно требует жаркого из вырезки и модного танго; там были предки-прародители, эти невидимые глазу корни истории, которая, обезумев, проносится в официальных версиях событий, в сводках: двадцать-пятого-мая-утром-прохладно-и-дождливо, в действиях Линье, загадочным образом между тридцать третьей и тридцать четвертой страницей превратившегося из героя в предателя, эти глубинные корни истории, что ждут прихода первого аргентинца, жаждущего отдать себя всего, без остатка, пройти через метаморфозу и явиться на свет. И еще Персио знает, что грязный обряд совершен, что порочные предки встали между Праматерями и их далекими детьми, и их жестокое владычество в конце концов погубило образ Бога Творца, подменив его прибыльной торговлей призраками, устрашающим городом-вертепом, ненасытным требованием подношений и ублажений. Клетки с обезьянами, хищниками, глициды в форме, эфемерные отечества или просто палуба, омытая серым рассветом, — все что угодно годится, чтобы скрыть то, что, дрожа, ожидает по ту сторону. Мертвыми или живыми, но они вернулись оттуда, вернулись со смятением в глазах, и Персио снова видит, как проступают очертания гитариста, написанного с Аполлинера, и снова он видит, что у гитариста вместо лица — неясный черный квадрат, — музыка без хозяина, слепой случай без причин, судно, дрейфующее по течению, повествование, идущее к концу.
ЭПИЛОГ
XLIV
В половине двенадцатого стало жарко, и Лусио, устав загорать и объяснять Норе вещи, которые она, похоже, не считала бесспорными, решил подняться в каюту и принять душ. Ему осточертело жариться на солнце и проклинать тех, кто испортил такое путешествие, надоело думать о том, что будет дальше и почему говорят, что надо собирать чемоданы. Ответ настиг его в тот момент, когда он поднимался по трапу правого борта: слабый стрекот, пятнышко на небе, еще одно пятнышко. Два гидроплана «каталина» сделали над «Малькольмом» пару кругов и сели на воду метрах в ста от него. Сидя один в дальнем конце носовой палубы, Фелипе смотрел на них равнодушно, сквозь полудрему, которую Беба злорадно приписывала алкогольным последствиям.
«Малькольм» дал три гудка, и с одного из гидропланов засверкали сигналы гелиографа. Лежа в шезлонгах, Лопес и Паула смотрели на отплывавшую шлюпку с толстым глицидом на носу. Время, казалось, растянулось до бесконечности, шлюпка все никак не могла доплыть до гидроплана, потом глицид вскарабкался на крыло и исчез.
— Помоги мне собрать вещи, — попросила Паула. — Все разбросано по полу.
— Ладно, но здесь так хорошо.
— Ну так останемся здесь.
Когда они снова проявили интерес к тому, что происходило вокруг, шлюпка уже отплывала от гидроплана с несколькими человеками на борту. Лопес встряхнулся и решил, что пора собираться, но прежде чем подняться в каюту, они постояли немного у борта, неподалеку от Фелипе, и узнали фигуру и темно-синий костюм человека, оживленно разговаривавшего с толстым глицидом. Это был инспектор Управления экономического развития.
Полчаса спустя метрдотель с официантом обошли каюты и палубу, приглашая пассажиров в бар, где их ожидали инспектор и пеговолосый глицид. Доктор Рестелли пришел первым, дыша оптимизмом, который портила натужная улыбка. Он успел посовещаться с сеньором Трехо, Лусио и доном Гало насчет того, как наилучшим образом представить дело (в том случае, если вскроются все подробности или надумают прервать круиз, на который все — кроме смутьянов — имеют полное право). Дамы вошли, расточая улыбки и восклицая: «Как? Вы здесь? Какой сюрприз!», в ответ на что инспектор чуть растянул губы и поднял правую руку ладонью вперед.
