— Никаких гидропланов! — закричала сеньора Трехо, поддержанная глухим ропотом, главным образом женской части общества. — Почему мы не можем продолжить плавание, скажите, пожалуйста?
— Плавание окончено, сеньора, — сказал инспектор.
— Освальдо, ты потерпишь такое!
— Детка, — вздохнул сеньор Трехо.
— Хорошо, хорошо, — сказал дон Гало. — Летим на гидроплане, пускай, только перестаньте талдычить про интернирование и прочую несуразицу.
— В самом деле, — сказал доктор Рестелли, искоса поглядывая на Лопеса, — ввиду сложившихся обстоятельств, если мы будет единодушны, к чему нас призывает сеньор инспектор…
Лопес чувствовал отвращение и жалость. Он так устал, что жалость пересиливала.
— За меня можете не беспокоиться, че, — сказал он, обращаясь к Рестелли. — Я не против возвращения в Буэнос-Айрес, а там разберемся.
— Вот так-то, — сказал инспектор. — Однако Управление должно быть уверено, что никто из вас по возвращении не станет распускать слухи.
— Выходит, — сказал Лопес, — Управление все на этот счет продумало.
— Любезный сеньор, опять вы за свое… — сказал инспектор. — Знайте, если у меня не будет полной уверенности, что вы откажетесь от извращенного толкования событий, я вынужден буду сделать то, о чем говорил.
— Только этого не хватало, — сказал дон Гало. — То три дня душа в пятки уходила, а теперь вообще засунут куда-то в задницу. Нет, нет и нет. В Буэнос-Айрес, только в Буэнос-Айрес!
— Да, конечно, — сказал сеньор Трехо. — Этого мы не потерпим.
— Давайте спокойно проанализируем ситуацию, — попросил доктор Рестелли.
— Ситуация очень простая, — сказал сеньор Трехо. — Поскольку сеньор инспектор считает, что плавание продолжать невозможно… — Он посмотрел на супругу, побелевшую от ярости, и беспомощно махнул рукой, — …то логичнее всего и естественнее — немедленно возвратиться в Буэнос-Айрес и получить деньгами… получить…
— А, — сказал Рауль. — Получить. Деньгами.
— Я со своей стороны не против того, чтобы вы получили деньгами, — сказал инспектор. — Если подпишете заявления, составленные соответствующим образом.
— Свое заявление я напишу сам от точки до точки, — сказал Лопес.
— И не ты один, — сказала Паула, опасаясь, не слишком ли высокопарно это прозвучало.
— Разумеется, — сказал Рауль. — Нас как минимум пятеро. А это — более четверти пассажиров, при демократии такими вещами не пренебрегают.
— Попрошу без политики, — сказал инспектор.
Глицид провел рукой по волосам и что-то зашептал ему, инспектор почтительно слушал.
Рауль обернулся к Пауле.
— Смотри, дорогая, чтение мыслей на расстоянии: сейчас он ему говорит, что «Маджента Стар» против этой выдумки — интернировать только часть пассажиров, это может вызвать еще больший скандал. Так что нас не повезут в Ушуайю, ничего подобного не будет. Я рад, потому что не захватил зимней одежды. Смотри внимательно, увидишь, я прав.
Он оказался прав, потому что инспектор снова поднял руку в характерном жесте — отчего-то сразу напомнив пингвина, — и решительно заявил, что если не будет достигнуто единодушие, то ему придется интернировать всех пассажиров без исключения. Гидропланы не могут лететь поодиночке и тому подобное; добавил и еще какие-то веские причины технического характера. Он замолчал, ожидая результатов старой формулы, о которой только что вспоминал Рауль, и ждать ему долго не пришлось. Доктор Рестелли посмотрел на дона Гало, который посмотрел на сеньору Трехо, а та посмотрела на своего мужа. Короткая перестрелка взглядами, и вот уже оратор — дон Гало Порриньо.
— Видите ли, любезный сеньор, — сказал дон Гало, покачиваясь на своих колесах. — Не годится, чтобы из-за упрямства и своеволия этих молодых выскочек нас, людей в высшей степени рассудительных и здравомыслящих, загнали бы черт знает куда, не говоря уж о том, что клевета в результате замарает и нас, уж я-то знаю этот мир. Если вы нам говорите, что это… этот несчастный случай — результат вспышки проклятой болезни, то лично я полагаю, что нет причин сомневаться в ваших словах, словах государственного чиновника. И не удивлюсь, если сегодняшний переполох на рассвете был, как говорится, много шума из ничего. Дело в том, что никому из нас — я ставлю акцент на последнем слове, — никому из нас не привелось увидеть несчастного… пострадавшего, который в целом пользовался у нас симпатией, несмотря на несуразности его поведения в последний момент.
Он крутанул кресло на четверть оборота и торжествующе посмотрел на Лопеса и Рауля.
— Повторяю: никто его не видел, потому что эти сеньоры, с помощью бессовестного наглеца, который осмелился запереть нас вчера ночью в баре, — и заметьте, как выглядит это бесчинство в свете событий, о которых мы говорим, — эти сеньоры, повторяю, хотя они и не заслуживают, чтобы их так называли, помешали дамам, движимым чувством христианского милосердия, которое я уважаю, хотя и придерживаюсь иных убеждений, помешали подойти к одру покойного. Какие выводы, сеньор инспектор, можно из этого сделать?
Рауль сжал руку Мохнатого, который побагровел, как кирпич, однако не смог его удержать.
— Какие выводы, пустобрех? Да я его на себе тащил, мы с этим сеньором его сюда притащили. У него кровь текла по фуфайке.
— Явный алкогольный бред, — пробормотал сеньор Трехо.
— А пуля, которую я всадил одному на корме, это что? Из него кровь хлестала, как из недорезанного поросенка! Жаль, что не в брюхо ему попал, а то, глядишь, и у меня бы тиф обнаружился!
— Не надрывайся, Атилио, — сказал Рауль. — История уже написана.
— Чхал я на их истории… — сказал Мохнатый.
Рауль пожал плечами.
Инспектор ждал, зная, что найдутся ораторы покрасноречивее него. Сначала говорил доктор Рестелли, образец скромности и здравомыслия; за ним последовал сеньор Трехо, страстный защитник справедливости и порядка; дон Гало ограничился тем, что дополнил предыдущие выступления с присущим ему мастерством словоговорения. Поначалу Лопес, поддержанный возмущенными восклицаниями Атилио и меткими колкостями Рауля, порывался возражать, упрекая их в трусости. Но потом ему стало так противно, что пропало желание даже возражать; он повернулся к ним спиной и отошел в угол. Смутьяны сбились в молчаливую группу, а полицейские не спускали с них глаз. Партия мира подбивала итоги, поощряемая одобрительными взглядами дам и меланхолической улыбкой инспектора.
XLV
С высоты «Малькольм» казался спичкой в тазу с водой. Фелипе поспешил занять место у окна и посмотрел вниз, на судно, совершенно равнодушно. Море уже не выглядело огромным, изборожденным волнами пространством, а лежало внизу мутной и непрозрачной пластиной. Он закурил сигарету и поглядел вокруг; спинки кресел были на удивление низкими. Слева другой гидроплан, казалось, завис совершено неподвижно. Багаж пассажиров летел в том гидроплане, и там же, наверное… Поднимаясь в самолет, Фелипе шарил взглядом по закоулкам салона, думая увидеть нечто, завернутое в простыню или в брезент, вероятнее всего, в брезент. А не увидев ничего похожего, решил, что его погрузили в другой самолет.
