Все складывалось вроде как в пользу моего дерзкого замысла. Каждый новый день был солнечнее и теплее предыдущего, а зимняя столица кагана словно оживала. Семьи готовились сниматься со своих зимовий, а потому в узких проулках царила сутолока. Зимняя одежда, половики и тряпье выносились и вывешивались на просушку, двери и окна открывались, входы шатров скатывались для большего доступа воздуха. Лошадям задавалось больше корма на выгулах, чтобы основательней подготовить животных к весеннему переезду. А стало быть, с побегом надо было не мешкать, поскольку летнее становище кагана могло, вполне вероятно, сместиться еще дальше от границы с Аварской маркой, а значит, и скакать до нее мне пришлось бы дальше. Время отбытия предрешилось для меня, когда однажды утром, на пути к орудийному парку, мимо меня проскакала небольшая группа аваров, направлявшаяся в глубь городища. Судя по добротности одежд и выделке сбруи и седел, это были не менее чем вожди племен. Ломбардец сказал, что это тарханы, проведшие зиму в более отдаленных поселениях. А прибыли они на большой совет, который созывается непосредственно перед весенним переселением. На совет длиною в день будет вызван кам, применить свой дар ворожбы и прорицания будущего. В его ответственность входит предсказание погоды на весь год, размеры пажитей, а также прорицание, ждать ли мира между родами и племенами или же быть войне. Ввиду торжественности и важности этого события работы на орудийном дворе были приостановлены.
Лучшей возможности ускользнуть и не придумаешь.
Тем же вечером, вернувшись в лачугу Фаранак, я собрал сбрую и подсумок с краденой едой и спрятал все это под изъеденным молью одеялом сразу за дверью. Все взвесив, я отказался от первоначальной мысли выбраться ночью в темноте: слишком велик был риск вызвать переполох у собак, что стерегли здесь чуть ли не каждый второй дом. Вместо этого я решил дождаться завтрашнего полудня. Тогда я смогу внаглую подойти к конюшне – открыто, с седлом в руке, – выбрать двух подходящих лошадей и уехать. Если же кто-то на пути остановит и спросит, то я скажу, что мне велели выгулять животных.
Наутро, пока Фаранак еще спала, я проделал свои обычные хлопоты по хозяйству. Сходил за водой, очистил от золы очаг, принес запас дров. И всякий раз, выходя наружу, я приценивался к погоде. Она была на славу: весенний озорной ветерок, в небе легкое солнце, рядом с которым белели пухлые облачка… Проулок возле дома был пуст, если не считать пары увлеченных игрой детей. Все тихо, никто не смотрит. Я вернулся в лачугу, подтопить напоследок огонь, и хотел уже откинуть одеяло, под которым лежала сбруя, как вдруг дверь с треском распахнулась, едва не слетев с петель, и внутрь ввалились двое аварских стражников. Гневно заверещала Фаранак, но на нее не обратили внимания, а меня, схватив под локти, выволокли наружу. Сопротивляться было бессмысленно, да к тому же я так растерялся, что ничего не смог сделать. Авары были пьяны – это чувствовалось как по идущей от них вони перегара, так и по их неестественной воинственности.
Меня они бесцеремонно потащили по проулку. Переваливаясь и оскальзываясь, мы шли той самой тропой, по которой я нес с реки воду. По дороге один из стражников, завернув ноги внутрь, стал заваливаться и непременно бы шлепнулся, если бы не ухватился за меня. Вместе мы заложили поворот направо и через пологий склон вышли к невысокому травянистому пригорку с видом на реку. Здесь был сооружен большой навес, открытый с боков. Было видно, что под его балдахином происходит собрание. Отсюда взору открывалась картина, чем-то напоминающая празднество зимнего солнцестояния. По центру, на виду у зрителей, опять совершал медленные извилистые движения кам, только сейчас большинство людей сидело на земле. В переднем ряду восседал каган, а рядом с ним тудун. Никифора видно не было, а кроме того, отсутствовали женщины с детьми. Судя по всему, это было то самое собрание совета вождей, о котором мне рассказывал ломбардец. Правда, он умолчал, что здесь еще и крепко пьют. Каждый тархан держал в руке кружку или чашу, либо посуда стояла рядом с ними на земле. Сам Кайям пил из золоченого черепа. На моих глазах он сделал долгий глоток и выставил череп для долива. И тут я ошарашенно увидел, что вино кагану, угодливо нагнувшись через плечо, подливает Беортрик. Свои блондинистые волосы наймит-саксонец сбрил, а одет он был как зажиточный авар – в длинные мягкие сапоги, просторные штаны и длинный кожан с воротом из черной овчины. Вот, отойдя, он занял место в небольшой стайке прислужников, стоящих за спинами господ. На меня саксонец даже не взглянул, хотя я стоял непосредственно напротив него, в каком-нибудь десятке туазов.
Вино он наливал из сосуда с воином.
Внимание всех тарханов было приковано к колдуну. Теперь кам, коленопреклоненный на траве, горбился, уперев лицо в колени. Затем он начал ритмично раскачиваться взад-вперед, напевно что-то бормоча приглушенным голосом, а через некоторое время снова сел неподвижно. Одежду ему составляли все те же причудливые лохмотья, а лицо, как и раньше, было укрыто тяжелой челкой из лент, свисающих с пернатого колпака. Вот он затряс головой из стороны в сторону, как осаждаемая слепнями лошадь, и ленты заколыхались, повторяя его движения. Затем кам нетвердо поднялся на ноги и достал из поясной сумки камень размером с кулак, округлый и гладкий, в синевато-белую крапинку. Он вытянул его на ладони, а другой принялся его поглаживать, медленно кружась при этом. Песнопение превратилось в заунывный вой, постепенно угасший, перейдя в молчание. Потом колдун рыгнул. По всей видимости, он тоже изрядно выпил. Стоя лицом к кагану, он высоким скрипучим голосом начал прорицать. Моего аварского было достаточно для понимания: колдун сулит доброе лето, в которое стада, отары и табуны аваров будут обильно плодиться и тучнеть.
Раз или два он слегка заикался, а голос его плыл. Колдун был, без сомнения, сильно пьян.
Оба мои стража удалились, оставив меня стоять перед аварскими вождями в одиночестве и глухом страхе. Сложно было взять в толк, зачем меня приволокли сюда, на совет, если только не проведали о моих приготовлениях к побегу.
Кайям задал колдуну вопрос. Он пожелал знать, не настала ли пора аварам прогнать с земель своих предков-врагов и воссоздать каганат во всей его былой славе.
Кам в ответ закрутился волчком и под постукивание-побрякивание амулетов на рубахе припустил прямиком ко мне. Я оцепенел. Остановившись на расстоянии вытянутой руки, колдун воззрился на меня. Из-за лент проглядывали его глаза – немигающие, свирепые и блестящие, как у птицы. Он бросил мне в лицо какие-то бессмысленные клекочущие слова, а затем поднялась его когтистая лапа с двумя вытянутыми пальцами, которая раздвоенным змеиным жалом потянулась к моим глазам. Я в безмолвном ужасе отпрянул. Но меня тут же цепко ухватила за плечо другая его рука, стиснув, чтобы я не шевелился.
Два пальца продолжали извиваться, а визжащий рот колдуна истекал слюной словно ядом. Сквозь туман испуга я невнятно что-то слышал про свои глаза, выдающие во мне предвестника великого зла. А за мной грядут те, кто желает нанести аварскому народу гибельный урон, говорил колдун. Не в силах унять тошнотную бешеную дрожь, я чувствовал, что белею лицом.
Когти кама – длинные, грязные – впились мне в плечо еще больнее, а жаркие брызги его слюны обдавали мое лицо. Вместе со слюной я ощущал какой-то мятный, чуть маслянистый запах – видимо, колдун нажевывал какую-то траву.
