Хозяин открыл задвижку и, прищурившись, выглянул наружу. На голове у него не было шляпы, и в лучах утреннего солнца кожа на лысине казалась розовой. Пробурчав извинения, Пибоди неуклюже повернулся к пристенному столику и нахлобучил на голову свою ворсистую шляпу с полями.
– Какого черта ты проснулся так рано? Еще никто не встал.
Амос указал в сторону пустого фургона мадам Рыжковой, но Пибоди его не понял.
– От меня не укроется ничего из происходящего здесь. Ты поссорился с мадам Рыжковой. – Он фыркнул. – Она весьма темпераментная особа. Уверен, не случилось ничего такого, что отдых и новый город не смогут поправить.
Улыбнувшись, старик зевнул.
Амос схватил Пибоди за рубаху и потащил из фургона, не обращая внимания на его протесты. Из дверей жилищ на колесах высунулись головы Мейксела, Ната и Сюзанны. Проснулась Эвангелина. Бенно стоял на подножке своего фургона, а за спиной у него, протирая заспанные глаза, возникла Мелина. Пока Амос и Пибоди добрались до фургона мадам Рыжковой, им удалось собрать немало зрителей. Парень распахнул дверь, демонстрируя голые стены.
Лицо Пибоди посерело.
– Дорогой мой Амос! Приношу свои глубочайшие извинения. Я просто… – Он запнулся. – Черт побери! Она это сделала. Худо дело. Ах, Амос! Извини…
Сорвав с головы шляпу, Пибоди прижал ее к своей груди и поспешил зачем-то обратно к своему фургону. У Амоса не было сил последовать его примеру. Усевшись на подножке фургона своей наставницы, он принялся болтать ногами. В воздухе витал запах старых засушенных цветов, запах мадам Рыжковой. Он рассматривал потертости на дереве подножки, мысленно очерчивая контуры каблуков башмаков своей наставницы.
Мейксел подошел к нему первым, несколько грубовато потрепал по плечу и отправился разводить костер. Силач Нат положил руку ему на голову, а Мелина похлопала по колену. Их прикосновения его не утешили. Они были скорее «прощальными дарами».
Бенно прикоснулся к его плечу.
– Понятия не имею, почему она ушла, но наверняка не потому, что ей на тебя наплевать.
Амос вздрогнул.
Эвангелина ждала, уверенная, что он к ней со временем вернется. Он узнает об их с Рыжковой ссоре. Именно она спровадила старуху отсюда. Неужели все, к чему бы она ни прикоснулась, обречено на увядание и смерть? Я убийца.
В тот день они должны были отправиться в путь по дороге, тянущейся вдоль берега реки Ранкокас, но так и не отправились. Это было сделано в надежде, что Рыжкова вернется, либо из уважения к его душевным страданиям? Ответа Амос не знал.
– Один день не имеет никакого значения для тех, кто нас не знает и о нас скучать не будет, – сказал Пибоди.
Амос оставался в ее фургоне, проводил пальцами по стенам, касаясь мест, где висели портреты и ткань, искал пятна копоти, оставшиеся после сжигания пучочков шалфея. Он взбил ногами мешок с соломой, служивший Рыжковой постелью, и бухнулся на него, пребольно ударившись головой обо что-то твердое. Сюда, под мешковину, как оказалось, была засунута шкатулка с картами Таро.
Рыжкова оставила ему свои карты.
Он приподнял крышку, и оранжевые рубашки ему улыбнулись. Он прижал карты к своей груди, ощущая их гладкую поверхность, чувствуя заключенную в картоне частицу Рыжковой – бормочущей, насмешливой, бранящей, целующей его в щеку, когда он все делал правильно, и наставляющей… Сердце его разбилось и склеилось вновь. Он не покинут. Амос сунул карты под рубаху и пошел искать Пибоди.
Хозяин труппы сидел за своей книгой и чертил длинные черные линии, разделяя ими колонки имен и цифр. Внизу страницы было что-то нарисовано – возможно, фургон, хотя пока еще трудно было сказать. При виде Амоса старик откашлялся.
– Приношу свои извинения. Это просто ужасно. В случившемся нет твоей вины. Я недавно имел разговор с этой женщиной. – Пибоди взмахнул зажатым в руке пером. – Разговор был не из приятных. Мы постараемся как-то все уладить. Я обещаю.
Амос заключил Пибоди в свои объятия.
Старик раскашлялся.
– Да… Ну, хорошо…
Амос вытащил из распахнутого ворота рубахи колоду карт и принялся проворно их тасовать. Одна ложилась поверх другой. Парень показывал Пибоди Кубки, символизирующие общение, Пажей, означавших долгую дорогу, Верховную Жрицу – Рыжкову и Дурака – его самого. Это его вина, что Рыжкова от них сбежала.
Черты лица Пибоди дрогнули. Он присел на свое «криптографическое кресло» с видом немощного старика и печально усмехнулся:
– Дорогой мальчик! Я понятия не имею, что ты хочешь мне сказать.
Амос хотел закричать. Из его горла вырвалось неестественное для него ворчание. Отыскав Отшельника, он протянул его Пибоди, ткнув его в живот там, где пуговицы жилета с трудом удерживали рвущийся бархат.
– Извини, – произнес Пибоди тише, чем обычно. – Весьма прискорбно, но я понятия не имею, что ты хочешь мне сказать.
Отложив перо, старик захлопнул крышку чернильницы и сложил руки на своем непомерном пузе.
– Я постараюсь, однако я старый и это займет некоторое время, – пообещал он мягким тоном. – Видя, как расстроен Амос, старик добавил: – Мы и сами неплохо справимся. Право же…
Амос расплакался. Пибоди похлопал его по плечу, но бодрости это парню не прибавило. Старик позволил ему прилечь на полу, свернувшись калачиком. Дрожь сотрясала парня, но Пибоди был не в состоянии помочь ему.
– Быть может, она вернется. У нас еще ночь впереди, разложим за это время припасы. Если она не вернется, то придется с этим смириться.
Он бросил взгляд на свой журнал. Без Рыжковой их доход уменьшится. Он не сможет позволить себе возить за собой человека без дела, как бы хорошо он к нему ни относился. Пибоди поскреб подбородок. Для Амоса будет лучше всего, если он останется с труппой. Придется найти ему другое занятие. Конечно, Рыжкова ушла, но там, где ты теряешь деньги, всегда появляется возможность заработать другим способом. Пибоди уставился на небольшой рисунок лошади, выполненный им раньше.
– Знаешь, Амос, в прошлом я был учеником самого Филипа Астлея
[12]. Тогда я еще не был таким грузным, как сейчас, и занимался верховой ездой. Тогда я жил в Лондоне, хотя это название, уверен, тебе ни о чем не говорит. Я прочно сидел в седле. Астлей был замечательным человеком. У него, помнится, был весьма зычный голос. Он учил вольтижировке, как стоять на седле, когда лошадь несется галопом по арене, и как во время скачки удерживать тарелки и чайные чашки на кончиках пальцев. Хорошее было время. – Пибоди замолчал и записал в журнале несколько строчек. – Но вольтижировкой до старости заниматься сложно. Одна норовистая гнедая кобыла перебросила меня через свою голову посреди амфитеатра на глазах у половины Лондона. Помнится, ее звали Прекрасная Роза, но на самом деле она была той еще сукой. Напоследок она еще хорошенько огрела меня своими копытами по животу и спине, так что с лошадьми было покончено навсегда. Это едва не погубило меня, но я справился. Я переплыл океан на корабле и ступил на землю, где никто не видел никого похожего ни на Астлея, ни на меня. Я не говорю, что не скучаю по вольтижировке, но в основном моя новая жизнь лучше прежней. Здесь я могу быть Астлеем, а не его бледной тенью. Видишь, мой мальчик, я приспособился, и ты приспособишься.
