– Мы не можем здесь дольше оставаться, – взглянув на меня, сказала Энола. – Потолок вот-вот рухнет. Саймон! Надо уезжать.
Раньше я бы пошел к Мак-Эвоям и попросился переждать шторм у них, лежа на диване. Теперь об этом и речи не могло быть. Можно было бы поехать в библиотеку, но у меня теперь нет ключей. Искать убежище в порту бессмысленно.
– Поедем к Роузу, – прикоснувшись к руке моей сестры, предложил Дойл.
Энола отдернула руку с таким видом, словно ее ужалили, и отрицательно замотала головой.
– Мы туда не доберемся, если Халл-роуд затопило.
Крыша жалобно скрипнула.
– Собираем вещи – и в машину, – распорядился я. – Думаю, я знаю, куда мы поедем.
Я надеялся, что принял правильное решение.
Дойл и Энола выбрались наружу. Я захватил свою записную книжку и украденные библиотечные книги. Из стенного шкафчика извлек сумку, в которую все это и сложил. Мамино пальто до сих пор там висело. Маленьким я смотрел на его темно-коричневую шерстяную ткань, пока мама натягивала на меня тугой красный зимний комбинезон, застегивая молнии и пуговицы. Я плакал. В комбинезоне было очень жарко. Он был на меня мал, а еще ткань была не голубого, «не того» цвета. Вытащив из кармана скомканное бумажное полотенце, Паулина грубо вытерла мой нос, а затем нахлобучила колючую шапку мне на уши. «Нельзя, чтобы ты замерз. Если ты не перестанешь плакать и не успокоишься, твои ресницы примерзнут к коже». Я почти… почти помню выражение ее лица в тот миг. Пальто отца рядом, грудь к груди.
Я прикрыл дверь и услышал барабанную дробь капель изнутри. Не буду смотреть. Завтра все увижу. А теперь надо срочно отсюда уезжать.
Энола и Дойл ждали меня в машине. На сестре была темно-синяя толстовка с капюшоном. Руки глубоко засунуты в карманы. Дойл уселся сзади. Рядом с ним на сиденье – брезентовая сумка. Я спросил, что в ней.
– Вещи, лампочки. Без них – никуда.
– А куда мы едем? – спросила Энола.
– К Алисе.
Они оба присвистнули.
– Думаешь, Фрэнк ей рассказал?
– Не знаю. Надеюсь, что нет.
Добраться до Вудленд-Хайтса оказалось совсем непросто. Путь преграждали упавшие ветви деревьев, а из-за потоков воды, стекающих по лобовому стеклу, ничего не было видно. Никто и слова не проронил, пока мы не припарковались перед домом, где жила Алиса.
– Мы легко могли попасть в аварию, – сказала Энола.
Сестра смотрела на окна, в которых горел свет, на опрятные маленькие балкончики, на стеклянные двери, на светящие на крыльце лампы… Я понятия не имел, о чем она думала.
– Если мы пойдем с тобой, больше шансов, что она нас впустит.
Алиса может меня не впустить, если подумает, что я что-то замыслил (а я, часом, ничего не замыслил?), но она уж точно не оставит трех человек стоять под ливнем во время шторма. Я позвонил, но никакой реакции не последовало. Мы прождали несколько минут под проливным дождем. Дойл покачивался вперед-назад, с носка на каблук. Щупальца на его коже дергались.
– Ее нет дома, – предположила Энола.
Дойл пожал плечами:
– Она может не открывать нам, потому что видит странного парня, всего в татуировках, который посреди ночи звонит ей в дверь. Лучше бы я остался в машине. Я вообще всегда так делаю.
– Она не такая, – возразила Энола.
– Подождем. Наберитесь терпения.
На этот раз я постучал в дверь кулаком.
Засов отодвинули. Замок щелкнул. Алиса слегка приоткрыла дверь. Глаза ее опухли, нос покраснел. На лице – следы долгих рыданий.
Значит, Фрэнк все ей рассказал. Напрасно мы сюда приехали. Хуже всего то, что Алиса не привыкла плакать. Вообще-то учиться этому лучше не начинать.
– А-а-а… Саймон! – воскликнула она. – Что ты здесь делаешь?
Я сообщил ей о протекающей крыше и о том, что нам негде укрыться. Алиса открыла дверь чуть шире. Теперь она стояла перед нами в поношенном банном халате голубого цвета, пижамных штанах и уродливого вида серых носках, один из них был с дыркой. Из дырки высовывался ее палец. Алиса перевела взгляд на Энолу, затем на Дойла. Электрический Парень в знак приветствия помахал рукой. Моя сестра пробормотала что-то невразумительное.
– Я заварю кофе, – предложила Алиса.
– Не стоит беспокоиться.
– Мне просто надо чем-то себя занять. Заварить кофе – то, что нужно.
Мы ввалились в прихожую. Алиса попросила нас разуться. Мы свалили обувь у порога в кучу. Земля встретилась с землей, а песок – с грязью, принесенной с карнавального шоу. Разувался ли я, когда был здесь последний раз? Хотя я бывал у Алисы много раз, саму квартиру я почти не запомнил. Я помнил лишь ее, стоящую, опершись о кухонный стол; ее, падающую на кровать… А еще я помнил свет, льющийся из холодильника. Пожалуй, Алиса была единственной в мире женщиной, которую не портил этот мертвенный свет. Энола и Дойл как-то ухитрились усесться на заваленный подушечками диванчик для двоих. Коричневые птички на обивке скукожились, прижавшись друг к дружке. Серо-коричневые и персиковые тона, преобладающие в квартире, делали вещи плоскими. Я уселся в кресло, стоявшее рядом.
– А здесь мило! – произнесла Энола.
– Если тебе нравится подобная обстановка, – сказал Дойл.
– Мне особо не с чем сравнивать.
– Мне тоже. Я больше люблю жить на колесах.
– И я… тоже люблю, – заявила моя сестра.
Вернулась Алиса, неся на белом подносе три чашки с кофе. Она ссутулилась, словно внутри нее что-то надломилось. Поставив поднос на кофейный столик, хозяйка плюхнулась в мягкое кресло персикового цвета и поджала под себя ноги.
– Оставайтесь у меня до тех пор, когда по дорогам можно будет проехать, но на ночь, боюсь, я вас у себя оставить не смогу, – сказала она. – Сегодня ночью я должна побыть наедине с собой. Договорились? Дело не в вас.
– Ты разговаривала с отцом? – спросил я.
– Скотина! – взорвалась Алиса, уставившись на мое плечо, на что-то, видимое только ей. – Он словно рана, которая не перестает кровоточить. Сейчас, когда все раскрылось, он говорит без остановки. Все эти годы он и словом не обмолвился о том, что натворил, а теперь изливает душу, рассказывая в мельчайших подробностях. Эгоистичный ублюдок!
Голос ее сорвался. Она шмыгнула носом, издав неприятный звук.
– Почему некоторые люди не понимают, что есть такие вещи, о которых вообще не стоит рассказывать? Если держать их в секрете, меньше боли принесешь близким. Конечно, тогда мучают угрызения совести, но это плата за подлые поступки.
Справа донесся едва слышный шелест. Это Энола тасовала свои карты. Дойл отпил кофе, держа чашку так, словно это было хрупкое хрустальное изделие.
– Извини, – произнес я.
