Ветер пригнал листок бумаги, и он застрял в треснувшей доске. Единственная важная для нас бумага принадлежит не мне, а Эноле, и я не имею к ней доступа.
– Жаль, – произнес Фрэнк.
Он ждал, что я скажу.
– Жаль дом, – сказал я ему, хотя так не думал.
Я оставил соседа стоять над обрывом и оплакивать мой дом. Я слышал, как он роется в обломках, пытаясь разыскать в них частичку ее. Теперь он утратил ее второй раз. Я же ограничился одним разом.
Я видел, как Энола перетасовывает в кармане карты. Каждое прикосновение к ним наводило на нее порчу. Дойл, нависая над своей подругой, внимательно за мной наблюдал. Он спросил меня, как там Фрэнк, но при этом выглядел парень уж слишком встревоженным. И он прикасался к этим картам. Моя сестра соврала Дойлу, потому что она слишком напугана и любит его.
Выйдя из дома своих родителей, Алиса медленно подошла к отцу. Было печально видеть, как она кладет руку ему на плечо. Она бы предпочла этого не делать, но Алиса – это Алиса, ответственная дочь и чрезвычайно рациональная женщина. Было мучительно больно наблюдать за тем, как она уводит его от того, что прежде было моим домом, в дом, в котором я когда-то хотел жить.
Я спросил у Энолы, хочет ли она поговорить с Фрэнком.
– Алисе будет проще, если в доме будет кто-то еще, а Ли не решится при тебе его убивать.
Сестра бросила на меня мрачный взгляд.
– Я думала, что ты будешь счастлив, если Фрэнк умрет.
– Зато Алиса не будет. Сейчас она очень на него сердита, но долго это не продлится.
Энола бросила взгляд на покрытого татуировками парня, что стоял рядом с ней, а потом снова на меня.
– Что, черт побери, я должна ему сказать?
Дойл с видом собственника погладил ее по волосам, успокаивая. Сестра закусила нижнюю губу.
– Пожалуйста, сделай это ради меня! – сказал я.
– Хорошо.
Когда Дойл увязался было за ней, я попросил его остаться. Он пожал плечами. Мы оба смотрели, как она идет к дому Фрэнка. С каждым ее шагом я повторял про себя: «Будь хорошей девочкой. Будь хорошей девочкой. Пожалуйста, будь хорошей девочкой».
– Ты слишком много на нее взвалил, – сказал мне Дойл.
– Пожалуй.
Слегка прихрамывая, я направился к обрыву. Дойл пошел за мной. Я поймал его недоверчивый взгляд.
– С ними все будет хорошо. С Энолой тоже.
Мы подошли к месту, где в песке образовалась глубокая выемка. Здесь ночной столик отца лишился своего содержимого. Пузырьки из-под лекарств, журналы, ключи от уже не существующих замков… Донесшийся с запада тихий звук горна возвестил, что паром отправился в путь.
– Откуда родом твоя семья, кстати? – спросил я.
– Мама из Огайо.
Огайо – это хорошо, в это место я никогда не поеду. Слишком много в названии этого штата засушливости.
– Почему вы приехали сюда? Что она тебе сказала?
Дойл глубже засунул руки в карманы своих штанов карго. Штанины как бы надулись. Набрав в грудь побольше воздуха, он с тихим шипением выпустил его оттуда.
– Она сказала мне, что ты болен. Энола боится, что ты что-нибудь учудишь, возможно, повторишь судьбу мамы. Я подумал, что одну ее отпускать нельзя. Мужик, я не знаю… Я слышал о русалках и видел, как ты задерживаешь дыхание, но теперь я ни в чем не уверен.
– Она тебе солгала.
Дойл недоверчиво посмотрел на меня.
– Энола никогда мне не врет.
– Врет. Я сам учил Энолу задерживать дыхание под водой. В этом она превзошла меня. Во всяком случае когда-то так было. Скажи мне, что хуже, чем болезнь брата, по крайней мере, для тебя? Из-за чего она могла тебе солгать?
Над ответом он долго не думал:
– Если больна она, а не ты.
Я ничего не сказал ему на это.
Издав рык, Дойл запрокинул голову и пнул голой ногой камень. Тот, срикошетив от разбитого зеркала, упал в гущу копошащихся внизу мечехвостов. Щупальца, извиваясь вокруг его лодыжки, дотягивались до пальцев ног.
– Блин!
– Ты кое-что знаешь о моей семье. А теперь я расскажу кое-что о картах, о тех самых картах.
Солнце высоко поднялось над горизонтом. Золотая пуля над водой. Я рассказал ему о труппе бродячих циркачей; о русской женщине и принадлежавшей ей колоде оранжевых карт; о том, что, прикоснувшись к ним, ты оставляешь в них частицу самого себя; о том, что эти карты действуют на человека, подобно проклятию; о том, что мысли, в них погребенные, проникают в тебя, подобно яду; о том, что человек прикипает душой к некоторым вещам, если ищет в них любимого человека; о том, что лучшие намерения могут нас убить.
Мы наблюдали за тем, как Энола и Алиса ведут Фрэнка в дом. Начался отлив, и на берегу оказалось несметное количество мечехвостов.
Наконец Дойл заговорил:
– Ты хочешь, чтобы я стащил эти карты?
– Лучше это сделаю я. Тебе не обязательно вмешиваться. Мне кажется, если их уничтожить, ничего плохого с нами больше не случится.
– Я могу незаметно залезть ей в карман, – тихо произнес Дойл. – Я уже такое проделывал.
А почему бы нет?
– У нее есть шкатулка для этих карт. Ее тоже прихватить?
– Да.
Я посмотрел на парня. Дойл прищелкивал пальцами в такт воображаемой музыке.
– Можно кое о чем тебя спросить?
Он пожал плечами.
– Зачем эти щупальца?
Дойл покраснел. Всего лишь темные пятна под кожей.
– Мой батя служил на флоте. Это старое моряцкое суеверие. Отгоняет нечисть.
– Можно еще кое о чем спросить?
– Об электричестве?
Я кивнул.
Дойл скривился.
– Врач сказал мне, что это из-за переизбытка солей. Из-за них я стал суперпроводником. Думаю, он и сам ни черта не понимает. Возможно, я просто прикоснулся рукой к выключателю, а он вместо лампочки засветил меня. Тебе на самом деле важно знать, как это происходит?
– Ты любишь мою сестру.
– Я украду у нее карты и отдам тебе.
Паром как раз проплывал мимо маяка, установленного на мели посередине фарватера. Отлив достиг своего максимума, и теперь, когда вода сошла, были видны верхушки подводных скал. Дойл взглянул на меня. Глаза прищурены. Голова чуть наклонена набок. Затем он, развернувшись, потрусил к дому Фрэнка. Я проводил его взглядом. Бежал он на удивление легко, при этом щупальца на его теле причудливо двигались. У двери он позвал мою сестру по имени, а затем скрылся в доме.
Я стоял и ждал, созерцая руины своего дома. Вся его жизнь теперь сводилась к падению пластов штукатурки и полетам бумажек. Он стоял на этом месте задолго до того, как мы появились на свет. Когда мы умрем, ничего не останется после нас, даже дома. Мы словно растворимся в воде. Но все это случится позже, гораздо позже, не сегодня.
