У самой кромки воды копошился какой-то темный силуэт. Черчварри разглядел, что существо слегка двигает острым хвостом. Он наклонился к воде.
– Мечехвост, – тихо произнес он.
Старик повернулся к Фрэнку и улыбнулся потомку первого владельца журнала.
– Замечательные создания.
Он думал о том, как они растут, сбрасывая время от времени панцири, под которыми оказывается новая, мягкая и блестящая кожа. Тысячелетия ползания, плавания, терпеливого заметания своих следов на песке хвостом. Старик улыбнулся.
– Мистер Мак-Эвой! Мне бы хотелось прочесть это письмо, а затем, полагаю, мы выпьем чего-либо этакого, если вы, конечно, не против. Мне кажется, что мы станем друзьями.
Единственное, что они слышали, – это шум движущегося автомобиля. Даже когда они проезжали через город, им казалось, что мир вокруг погрузился в дрему. Сборщик дорожной пошлины ничего не сказал по поводу помятого желтого трейлера, который тащил за собой ржавый автомобиль, каким-то чудом не рассыпающийся при езде.
– Видок, конечно, тот еще, но двигатель в порядке, – сказала Энола.
Алиса не знала, верить ли ей этому. А какая, в сущности, разница? Сломаться в Делавэре все же предпочтительнее, чем в Напаусете. Оставлять маму ей было тяжело, но если бы она не уехала, то было бы только хуже, просто невыносимо. «Не стоит детям видеть позор своих родителей, – сказала ей мать при расставании. – Это не навсегда. Приезжай, когда ты позвонишь, а мы оба ответим тебе по телефону». Алиса хорошо знала свою мать, знала, как Ли может пристыдить человека одним своим взглядом. Это отец испытает всю горечь позора. Алисе стало его жалко, но потом она решила вообще об этом не думать. Так легче.
Когда они проезжали мимо поросших камышом солончаков, затопленных морской водой, и собирателей съедобных моллюсков, которые, сидя на корточках, рылись в жиже, Алиса знала, что она в последний раз видит все это и будет скучать по знакомым пейзажам.
Теперь девушка смотрела на дорогу, прекрасно осознавая, что ей будет не хватать размеренного ритма ее прежнего существования. Она будет скучать по рассветам, которые встречала, стоя на пирсе с удочкой в руке и глядя на дом драматурга. Ее часто занимали мысли о бурном романе, который разворачивался в этом доме у нее на глазах. Алиса посмотрела в зеркало заднего вида. В нем отражались двое спящих на заднем сиденье мужчин. Голова Саймона покоилась на виниловой обивке. Он спал так, словно стремился восполнить все недосыпания за долгие годы. Не красавец, но ее. Дойл тихо похрапывал во сне. Временами крошечная искорка голубого света слетала с кончика его пальца, когда тот прикасался к стеклу.
Сидевшая рядом, на пассажирском месте, Энола повернулась к ней лицом и прошептала:
– Это все равно что лизать одноцентовик.
Алиса ничего ей не ответила, и Энола развила свою мысль:
– Многие спрашивают, как это – целоваться с ним. Он похож на новенькую монетку в один цент.
Алиса хранила молчание.
Через тридцать или сорок миль Энола тихим голосом сказала:
– Спасибо. Я не смогла бы до него добраться, просто не смогла бы.
Убрав руку с руля, Алиса нашла тонкие пальцы Энолы и пожала их. Выразить словами свои чувства ей было бы трудно. Есть вещи, которые ты делаешь для тех, кого знаешь всю жизнь. А вытаскивание человека из воды – сущие пустяки.
Они остановились в Мэриленде. В магазине продавалась особая бумага под старину с обрезанными вручную краями. На такой пишут перьевыми ручками, но и гусиным пером тоже неплохо писать. Саймону хотелось бы купить тетрадь в кожаном переплете, но денег не было. Они расплачивались наличными. Деньги принадлежали Эноле. Дойл извлек из одной из своих спортивных сумок мятые двадцатки, припасенные на черный день. У Алисы также были деньги, к тому же Фрэнку все же удалось всучить ей сотню долларов, когда он узнал, что дочь уезжает. У продавщицы округлились глаза, когда она увидела общую сумму, а Дойлу пришлось попотеть, перетаскивая пачки бумаги.
Ночью, сидя на скрипучей кровати в мотеле, в котором они остановились на пути в Саванну, Саймон что-то писал. Когда его голова начала клониться набок, Алиса, нагнувшись над ним, поцеловала его руки, на которых остались синяки в тех местах, где она хваталась за него, вытаскивая из воды. Алиса называла их отметинами жизни. У нее были сильные руки благодаря годам, проведенным за подниманием тяжелых томов и за рыбной ловлей. Она всегда была практичной девушкой, и это сделало ее хватку на удивление крепкой.
Позже, когда Саймон лежал, прижавшись животом к ее спине, он тихо прошептал:
– Извини, извини, извини… Спасибо.
Он писал книгу. Когда они добрались до усыпанных колючками деревьев, а значит, оказались на настоящем Дальнем Юге, Алиса начала беспокоиться, не признак ли это очередной одержимости. Она спросила, зачем это ему, если они все начинают сначала.
– Эта рукопись живет во мне, – ответил Саймон.
Слова повисли в воздухе, а спустя какое-то время Алиса заметила, что он рисует темноволосого ребенка, отдаленно похожего на Энолу в детстве. Он сочинял свою собственную историю. Начиналась она с рассказа о бродячей труппе циркачей, далее следовал материал, основанный на его заметках о забытых женщинах, о Рыжковых, потомках Пибоди, о ней самой.
– А что ты будешь делать, если информации не хватит?
– Черчварри мне поможет, – ответил Саймон и пожал плечами. – Со временем мы прекрасно сработаемся. Когда имеешь дело с мрачной таинственной историей, без построения собственных гипотез не обойтись. Мы заполним лакуны. Впрочем, они и сами заполнятся.
Он собирался писать не только о мертвых женщинах, которые завладели его мыслями, но и о самом себе. Саймон так и сказал: о нас – что раньше было для него нехарактерно.
Алиса знала, что ее имя найдет место в этом сочинении вместе с его собственным. Есть вещи, которые ты делаешь для тех, кого знаешь всю жизнь. Ты позволяешь им тебя спасти, ты переселяешь их в свои книги и ты готов начать с ними совместную жизнь с чистого листа.
