Эта реплика нарушила тщательно отрепетированную важность, с какой привык проводить свои сеансы доктор Чоун. Ему не нравилось, когда вопросы начинали задавать пациенты, но еще больше он не любил прямых переходов от абстрактных рассуждений к конкретике.
– Разумеется, нет, – ответил он. – Я далек от мысли, что мы хотя бы приблизились к той точке, когда уже можно строить хоть какие-то предположения… Но разве вы будете отрицать, что ваши дети ведут себя порой странно и эксцентрично?
– Не буду. Прежде всего потому, что они находятся в эксцентричном возрасте. Впрочем, если уж на то пошло, то лично я так эксцентричным и остался.
– Вот видите! – многозначительно воскликнул Чоун, сделав потом продолжительную паузу. – Но, как вы верно заметили, уже подали сигнал готовиться к ужину. И мы достигли точки, когда нашу беседу следует на время прервать, согласны?
– Прервать? – повторил Элиот, словно не сразу понял смысл сказанного Чоуном. – Да, возможно, нам лучше сделать перерыв. – И его голос стал почти извиняющимся. – У меня сегодня столько гостей, и каждому приходится уделять хотя бы немного внимания.
Чоун поднялся и направился к двери.
– Нам не следует торопиться, – сказал он. – Я сталкивался с такого рода случаями – тревожными, но ни в коем случае не трагическими, – для разрешения которых требовались буквально сотни бесед и сеансов. – Его глаза слегка затуманились, как будто он увидел перед собой игровой автомат действительно огромных размеров. – И с каждым разом, мой дорогой Элиот, я все полнее проникаюсь поистине чудесной глубиной и сложностью устройства человеческого сознания. Я бы описал это, не будь слово уже настолько затертым, как нечто священное.
У двери он на мгновение остановился, осененный, казалось, новой мудрой мыслью, но произнес всего лишь:
– Как приятно, однако, что пришло время поужинать. У меня разыгрался нешуточный аппетит. – И, со снисходительной улыбкой признав за собой столь приземленное желание, вышел в коридор.
6
– Это – мистер Кермод, – сказала миссис Моул.
Гости собрались перед ужином в просторном, но безликом помещении, куда, впрочем, большинство из них переместились сразу после обеда. И хотя комната выглядела обширной, как нечто вроде зала, собравшиеся помещались в ней с трудом, отчего она представлялась не соответствующей своему нынешнему предназначению. Причем нельзя было сказать, что мешал излишек мебели и прочей обстановки. Просто все здесь препятствовало свободному перемещению большой группы людей. Особенно если кто-то из них не приспособился заранее к ритму и правильным маневрам подобного перемещения. Только если вырос в Расте, ты знал, почему именно здесь на высоте пяти футов висела голова лося, когда-то подстреленного двоюродным дедушкой Ричардом. Во всем остальном доме для нее попросту не нашлось подходящего места. А так под ней можно было свободно проходить, не цепляясь высокой дамской прической и не рискуя удариться головой.
Хотя интерес к огромной коллекции бабочек, собранной Тимми, давно ушел в прошлое, огромная коробка под стеклом с нанизанными на булавки насекомыми по-прежнему стояла на почетном месте, куда ее водрузили лет десять назад. Она никому больше не мешала с тех пор, как случилась вошедшая в семейную историю драка между владельцем коллекции и приехавшим погостить двоюродным братом. И, кажется, всем уже было известно, что подушки на стоявших вдоль окон диванах имели тенденцию издавать громкий и несколько двусмысленный звук, едва сидевший вставал с одной из них. А потому это тоже никого больше не веселило, как в первое Рождество, когда новую мебель привезли и разместили. На звук никто не обращал внимания как на совершенно естественный и привычный, не пытаясь даже подшучивать над неопытными гостями. Если же говорить о прочих препятствиях, то при попытке пройти между софой, стоявшей перед камином, и расположившимся позади нее длинным обеденным столом следовало помнить о странной китайской подставке для ног, присланной когда-то в подарок тетушке Агате. А если вам хотелось от обеденного стола переместиться к серванту с напитками у дальней стены, то не мешало иметь в виду странный выступ в полу, непостижимым образом устроенный, чтобы проложить какую-то водопроводную трубу.
Вообще говоря, комнату следовало считать гостиной, несшей на себе печать того, что в прежние времена предписывалось иметь в своих домах представителям мелкопоместного дворянства. В ней ощущалось общее отсутствие вкуса, хотя ни один предмет обстановки в отдельности нельзя было счесть лишенным изящества. Здесь все выглядело достаточно солидным, в меру обшарпанным, но сюда уже проник дух процветания, привнесенный Пауком и постепенно становившийся все более ощутимым. Хотя если говорить о книгах, например, то все они появились задолго до того, как в семействе Элиотов завелся свой писатель и лингвист, изучавший творчество Поупа. Это были внушительные фолианты в кожаных переплетах на темы топографии, истории и генеалогии, к которым часто имели привычку обращаться представители уже ушедшего поколения Элиотов. Три полки занимали книжки, которые еще прадедушки и прабабушки читали детям и внукам. Взрослая литература исчерпывалась в основном романами Хаксли, Раскина, Карлайла и ранними произведениями Киплинга. Стены сплошь украшали акварели: классические работы английских мастеров в традиционном стиле висели бок о бок со скромными рисунками леди из числа обитательниц Раст-Холла. Сэр Руперт полностью занял один из углов чучелами рыб, а сэр Арчи установил витрину, в которой, ничуть не смущаясь, выставил на всеобщее обозрение модель своего давно рухнувшего моста. Словом, это была чисто семейная комната, отчего гости мистера Элиота и толкались в ней с неловкостью, не находя себе места.
Доктор Чоун, вполне в данном случае независимый наблюдатель, отметил про себя, что в подобных условиях толпа гостей выглядела более беспокойно, чем требовали и само по себе событие, и наступившее время. Это особенно бросалось в глаза, если ты стоял у большого французского окна в дальнем конце зала, откуда все происходившее выглядело поразительным контрастом безмятежному покою картины, служившей с этой точки фоном для зрителя. Значительную часть противоположной стены занимало большое полотно Ренуара, великолепный подарок, который мистер Элиот сделал дочери ко дню совершеннолетия. На нем была изображена обнаженная купальщица, чья пышная плоть, как всегда у Ренуара, не была испорчена своим главным врагом – глубокомыслием во взгляде женщины. Тело на картине, хотя и полноватое, казалось, излучало отраженный солнечный свет в каждом своем изгибе, причем свет тем более выразительный, что его подчеркивала неподвижная и темная вода озера, на берегу которого расположилась натурщица. Только истинно великий художник мог заставить краткий и хрупкий миг длиться вечность. Гости же кружили по комнате, не замечая шедевра и постоянно заслоняя его. Особенно раздражала Чоуна пышная дама, то и дело возникавшая на фоне полотна. Обе женщины, поставь их на весы, оказались бы ровней друг другу. Но когда одна торчала на фоне другой, становилось ясно, в чем состоит истинное различие между искусством и правдой обыденной жизни. И сравнение пугающе обесценивало реальность. Толстуха, не осознавая символической роли, которую поневоле сейчас играла, заняла прочную позицию рядом с картиной, по временам то кого-то приветствуя, то подзывая к себе одну из знакомых. Но в целом сборище гостей отличала как раз постоянная изменчивость композиции. В комнату входили новые лица, а прежние исчезали в каких-то неведомых глубинах коридоров и других помещений дома. Вероятно, визитеры все еще продолжали прибывать, хотя кто-то пропал из вида сразу после обеда. Однако создавалась и странная иллюзия: казалось, у собравшихся выработалась безумная привычка здороваться друг с другом по нескольку раз.
