– Поверьте мне, старина, – сказал он. – Все не так просто, как кажется. Я должен быть постоянно, так сказать, у них под рукой. Иными словами, поблизости от линии старта, чтобы начать по первому сигналу. А это мешает сосредоточиться на чем-то другом. Дьявольски мешает сосредоточиться. Конечно, я пытаюсь помогать по мере сил. С этим Пауком связана уйма работы. Но мне она достается лишь изредка. Хотя дел у них невпроворот.
– Я успел убедиться в этом. Но скажите, вас интересует Поуп?
– Никогда не приходилось играть
[75]. А, не сразу понял, что вы имеете в виду. Александр Поуп? Нет, определенно не интересует. Как я уже объяснил, меня книгочеем не назовешь. Шекспир – да. Но Поуп… Нет, никогда не привлекал моего интереса.
Кермод поставил бокал на стол и уставился на Уинтера смышленым взглядом одного из львов на Трафальгарской площади.
– Мой Паук будет абсолютно иным.
– Уверен, так и получится, – совершенно серьезно согласился Уинтер. – Но было ли это задумано изначально или нет?
– Разумеется, здесь заключена суть замысла. Почему герой Элиота пользовался и пользуется таким бешеным успехом? Скажете, потому что автор подбрасывает в текст щепотку своей интеллигентности и культуры? Ни хрена подобного, сэр. Популярен он потому, что наш приятель Паук все время менялся, принимал новые обличья. Вот откуда такой сумасшедший читательский интерес. Людям любопытно, каким он станет дальше, как любят они наблюдать за взрослением собственных детей. Что же произойдет с Пауком, когда Элиот отвалит в сторону? Уэдж вовремя взялся ломать себе голову над этой проблемой. И выбрал мою персону далеко не случайно. Мы с Уэджем часто играем вместе, и потому он знает меня как облупленного.
Уинтер вскользь подумал, есть ли среди игр, в которые Уэдж играет с Кермодом, такая, где надо притворяться и выдавать себя за кого-то другого? Потому что между Кермодом, каким он представал сейчас, и автором популярных книг, в которого его хотел превратить хитроумный и дальновидный Уэдж, пролегала, казалось, непреодолимая пропасть. Но, опять-таки, подобным образом мог смотреть на вещи со своей колокольни представитель ученого мира, оторванный от действительности. И Уинтер осмелился приглядеться к своему собеседнику пристальнее. Он, несомненно, все еще оставался диковатым, как зверь из джунглей, но уже смирившимся с клеткой бродячего цирка, в котором его заставили выступать. К его первобытным замашкам уже примешивался своего рода творческий пафос и прорывалось горячее желание начать самостоятельную деятельность. Слишком сложная роль для начинающего актера – он не мог только притворяться таким. И тем не менее трудно было избавиться от мысли, что Кермод не годился в созидатели. Ему подобные скорее способны разрушать. В стремлении прояснить этот вопрос, Уинтер заинтересовано спросил:
– Вы сказали, что ваш Паук будет другим. Стало быть, вы продолжите развивать его образ и дальше?
Кермод крепко ухватил его за локоть и конфиденциальным шепотом сообщил:
– Идея Уэджа состоит в том, чтобы я развил его образ не дальше, а, наоборот, вернул назад. Ему кажется, что я лучше подхожу именно для такой задачи.
– Вы хотите сказать, что Паук встанет на старую преступную дорожку?
Помимо воли Уинтер почувствовал, что шокирован этим актом насилия, пусть его готовили на будущее и всего лишь с помощью пера и бумаги. За несколько тысяч лет со времени своего возникновения моральные принципы укоренились в некоторых из нас поразительно глубоко; даже марионетка в кукольном театре, которую актеры заставляют совершать противоестественные действия, может вызвать протест в душе нормально мыслящего человека. Вот почему Уинтер посмотрел на Кермода почти в ужасе.
Кермод верно истолковал его взгляд и поспешил сказать:
– Так хочет Уэдж. И, быть может, он в чем-то прав. Если проанализировать развитие сюжета книг, – и он сделал широкий жест, словно охватывая им все тридцать семь вышедших томов, – в его идее, безусловно, присутствует здравый смысл. Но Уэдж тоже человек ограниченный. В конце концов, сам-то он не писатель. Ничего за всю жизнь не сочинил. А у меня есть кое-какие замыслы.
Он внезапно рыкнул на весь мир, не исключая из общего круга и Уинтера.
– Я всем вам еще покажу, кто я такой на самом деле.
С этими словами Кермод поднял бокал и с явным неудовольствием обнаружил, что тот пуст. А затем сделал нечто и вовсе неожиданное. Сунул бокал в свой широко открытый рот и перекусил зубами ножку. Мгновение спустя стекло медленно, словно пузырь из слюны, надувавшийся на губах маньяка, полезло наружу.
– Меня научила трюку с бокалом покойная бабушка, – объявил он, когда полностью извлек изо рта стекло.
Он смотрел на ошеломленного Уинтера взглядом вполне здравомыслящего и даже умного человека.
– Попробуйте проделать это как-нибудь в минуту упадка сил и депрессии.
Его взгляд обежал комнату.
– Что ж, Джерри, старина. – В голосе Кермода снова промелькнула легкая грусть. – Мы еще встретимся. Но там, как я вижу, стоят другие парни, с которыми надо потрепаться. Долг вежливости, понимаете ли. Сегодня здесь собралось множество славных ребят.
И с громким рыком, достигавшим уже крещендо, Кермод двинулся в противоположный угол комнаты. Но на секунду задержался и снова повернулся к Уинтеру:
– Скиталец в ручье. Вот кто я такой!
Тимми разговаривал с Патришией. И считал (насколько же интеллект порой подавляет наши инстинкты!), что делает это главным образом ради Хьюго Топлэди. Присутствие Хьюго на какое-то время преисполнило Тимми стремлением совершать правильные и добрые поступки. Для Белинды Патришия была лучшей подругой, и в данный момент казалось естественным, чтобы она удостоилась внимания единственного брата лучшей подруги. Тимми предложил ей бокал хереса, а поскольку был все же младше Патришии, то и разговор старался вести на взрослые или, по его мнению, занимательные темы.
Патришия приняла херес не без настороженности. Она почти сразу поняла, что брат подруги окружил ее заботой, отчасти чтобы произвести впечатление на Топлэди, отчасти в силу унаследованной от отца традиции гостеприимства и лишь в последнюю очередь благодаря, вероятно, совсем уж мимолетному интересу, который вызывала у Тимми она сама. Он заметно ее побаивался. Но, мало того, у нее к тому же возникло ощущение, какое, должно быть, испытывают хорошо сохранившиеся пожилые леди, когда неожиданно удостаиваются вроде бы искреннего, хотя и недолгого интереса со стороны молодых людей, отказываясь верить, что это всего лишь дань элементарной вежливости. И поскольку именно так Патришия чувствовала себя в обществе Тимми, она лишь терпела его как невыносимо надоедливого щенка, как школяра, едва ли сильно повзрослевшего с тех времен, когда ему доставляло особое удовольствие баловаться начиненными чернилами бомбочками из бумаги. Только что пережитое этим вечером приключение еще оставалось слишком живо в ее памяти и не позволяло сосредоточиться ни на чем другом. Но одновременно ей безотчетно нравились некоторые черты его внешности: почему-то это были в первую очередь уши, шея и тыльные стороны ладоней. И столь странный, иррациональный каприз своей отлаженной системы чувственности даже немного пугал ее. Это несколько уравнивало их: Патришия тоже слегка побаивалась Тимми. А потому она свела вместе колени, носки и каблуки туфель, слушая Тимми, который говорил в основном сам, с напускной холодностью и спокойствием.
