Мисс Мэтерс с самого начала избрала для себя линию поведения, которая заслуживала уважения сама по себе, подчеркивая, что в нашем совместном путешествии нет ничего странного или неловкого для нее. По временам она пускалась со мной в разговоры на самые разнообразные отвлеченные темы, но по большей части смотрела в окно вагона, то любуясь бурными зимой водами залива Форт, но пристально наблюдая за повадками ястреба, слетевшего с вершины горы Стерлинг. В Перте мне пришлось пустить в ход несколько примитивных профессиональных приемов, чтобы избавиться от парочки назойливых газетчиков, пронюхавших о нашем прибытии. А в Дануне нас встречал крепкий, хотя и сильно взволнованный седовласый старик, которого звали Эван Белл, приехавший на станцию в большом автомобиле. Пока я ходил в буфет за чаем, они провели между собой нечто вроде совещания, после чего машина направилась в сторону Кинкейга.
К этому моменту мне уже захотелось узнать все подробности дела. А потому я внимательнейшим образом выслушал факты и версии в изложении инспектора Спейта, высказав сдержанное восхищение проделанной им работой, лично осмотрел тела, причем уделил особое внимание столь драматическим образом отравленному мистеру Хардкаслу, и сделал, как мне показалось, то, чем пренебрегли остальные: побеседовал с миниатюрной девушкой, Айзой Мердок. Затем пришло время следствия.
Само по себе расследование доставило мне несколько извращенное удовольствие. Я понятия не имел, кто такой мистер Уэддерберн и некоторое время находился под впечатлением, что Стюарт, должно быть, привез лучшего адвоката Эдинбурга. Он не попытался с самого начала опровергнуть обвинение против Линдсея. Впервые он заговорил, когда показания давала мисс Гатри, но только чтобы привлечь особое внимание к тому факту, что Линдсей за все время своего пребывания в башне не имел возможности приблизиться к бюро. Затем он снова замолк и подал голос, едва начался допрос свидетеля Гэмли, и снова отметил крайне важный аспект в его показаниях. Линдсей и Гэмли дружили, и Линдсей под большим секретом сообщил приятелю, что в канун Рождества сможет забрать из замка мисс Мэтерс с согласия ее дяди. Он даже просил Гэмли присутствовать при последнем разговоре с лордом, чувствуя, видимо, необходимость в дружеской поддержке. Гэмли согласился и направился вместе с Линдсеем в замок именно с этой целью, но не был допущен в башню Хардкаслом. Он остался ждать, видел падение Гатри и бросился на помощь. Мисс Мэтерс и Линдсей, не найдя его на месте, решили, что он вернулся домой, и ушли, не став дожидаться. Если только Линдсей и Гэмли не вступили в сговор, становилось очевидным: Линдсей по крайней мере не вынашивал заранее замыслов, связанных с насилием.
Когда же список свидетелей для допроса иссяк, Уэддерберн разыграл свою козырную карту. Он попросил разрешения шерифа вызвать для дачи показаний некоего Мэрдо Маккэя, оказавшегося немолодым и вполне солидным с виду профессиональным электриком. Этот человек под присягой заявил, что в доме установили – причем совсем недавно – электрическую систему с единственной целью: посылать сигналы в кабинет Гатри с различных точек на лестнице. Схема действия оказалась крайне простой. Два оголенных конца провода следовало соединить вместе, чтобы зазвонил небольшой телефонный аппарат на столе в кабинете, причем звук сделали настолько приглушенным, что слышать его мог лишь сидевший за столом хозяин. Другого назначения, кроме описанного, у системы быть не могло. Более того, ее смонтировали так, что любой сумел бы устранить ее без следа, поработав пять минут в кабинете и на лестнице. Полиции, внимание которой мистер Уэддерберн успел в последний момент привлечь к наличию подобной электросвязи, не оставалось ничего другого, как признать ее реальное существование.
Этим Уэддерберн окончательно расчистил себе путь к успеху и изложил затем неопровержимую версию случившегося. Гатри, согласившись отпустить свою племянницу с Линдсеем, пускай при самых необычных и унизительных обстоятельствах, на самом деле задумал осуществить редкое по злокозненности, подлинно дьявольское преступление.
Я слушал с неподдельным интересом этот урок анатомии зла таких масштабов, с какими мне сталкиваться не доводилось, но меня по-прежнему главным образом интересовали молодые люди, вместе с которыми я прибыл сюда. По мере изложения истории, взгляд Линдсея становился все более темным и мрачным, хотя больше он ничем не выдавал владевших им эмоций. Предположительно он должен был чувствовать облегчение, но все же сомневаюсь, чтобы на протяжении всей процедуры следствия он вообще задумывался о собственной судьбе. Он принадлежал к числу глубоко скрытных людей, почти по-девичьи застенчивых, что часто выдает в самых простых натурах потаенную чувствительность. И внимание, которое привлекли к себе Кристин Мэтерс и он сам, странным образом превратилось для него в худшее из возможных наказаний. Я чувствовал, что в каком-то смысле это стало триумфом Рэналда Гатри. Линдсей, несомненно, умел себя вести в цивилизованном обществе, но девушка буквально заставила его выдавить из себя слова благодарности по адресу Уэддерберна, когда все закончилось. Ему же хотелось одного – как можно скорее покинуть помещение, где проводилось расследование.
Но меня значительно больше интересовало поведение Кристин Мэтерс. Она не умела надевать маску или прятаться в скорлупу, как Линдсей, а потому удивление, страх и благодарность поочередно и явственно отображались на ее лице. Оправдание возлюбленного ценой бесчестья для дяди и опекуна стало для нее мучительным и ошеломляющим испытанием. Но и ее реакция не была чисто эмоциональной. Она слушала выступавших по ходу расследования, внимательно отслеживая чуть ли не каждое слово, глубоко погружаясь в услышанное, словно готовая в любой момент оспорить показания, если бы возникла необходимость. И я заметил то, чего не смог увидеть никто из собравшихся – по мере того, как Уэддерберн победно излагал свою версию, изумление на лице Кристин Мэтерс становилось все отчетливее. Сквозь игру эмоций – тревоги, отвращения, облегчения – проступала еще одна, присутствовавшая постоянно и только усиливавшаяся: сомнение и смятение ума. Спейт мог бы ухватиться за это, будь он чуть внимательнее, однако инспектора занимало сейчас лишь достойное признание своего поражения; он отступал, но спасал честь мундира.
Не избежала моего внимания и мисс Гатри, которую Спейт назвал «личностью положительной и глубоко симпатичной». Если мисс Мэтерс выглядела озадаченной, но обрадованной исходом дела, то американка просто торжествовала, хотя в ее манере себя вести неуловимо проскальзывало и нечто еще. Когда Уэддерберн начал свою речь, она наблюдала за ним с тем выражением, которое я видел во время скачек у женщин, сделавших ставку на заведомых аутсайдеров. Но стоило ему завершить выступление, а всей процедуре закончиться, и мне показалось, что на ее лице заиграла чуть ли не открытая насмешка или, быть может, ирония. До меня дошло, что она одна распробовала деликатный привкус этого дела, неведомый остальным. Причем привкус острый или даже горький. Но как только шериф огласил свое решение и удалился, она первая бросилась к мисс Мэтерс. Стоя поодаль от всех в библиотеке дома священника, где проводилось следствие, я видел, как она поцеловала Кристин, неловко кивнула Нейлу Линдсею, а потом резко повернулась и вышла из комнаты. Интересная девушка: мне даже стало жаль, что едва ли суждено вновь ее увидеть. Если только мельком.
