Проснулся я с наступлением кратких австралийских сумерек, когда внизу стали видны сотни очагов все еще тлевших на земле углей. Но основной пожар полностью исчез из вида. Вероятно, на его пути попалась достаточно широкая полоса песка, остановившая дальнейшее распространение огня. И я решил спуститься, чтобы по крайней мере проверить, можно ли трогаться в ночной поход. Спуск по расщелине в почти полной темноте оказался даже опаснее подъема, но я был в том настроении, когда ты готов на любой риск. Это решение едва не стоило мне жизни. Но оно же и спасло ее.
Я не преодолел и половины спуска, а свет померк уже почти полностью. Ближе к подножию скалы расщелина раздваивалась. Я попытался спуститься тем же отрогом, по которому поднялся, но оступился и упал с высоты примерно пятнадцати футов, приземлившись на каменный уступ. Я лежал, и хотя голова кружилась, мучительно пытался разобраться в последствиях падения: сломанная нога или сильное растяжение означали бы мой конец. Боли не ощущалось, но я знал: боль часто приходит с задержкой. Я пошевелил конечностями. Они подчинялись моей воле, и волна облегчения охватила все мое существо. Но затем на смену радости пришел страх. Мои ноги увлажнились, как я сначала предположил, от крови. Но это был тонкий ручеек лившейся сверху воды. Приятное открытие внесло коррективы в мои планы. Теперь мне следовало взять с собой всю воду, какую только я мог унести, причем большая ее часть плескалась в открытом котелке. А значит, пока котелок не опустеет, я не мог позволить себе даже споткнуться. В подобную разновидность популярного забега с яйцом в ложке можно играть только днем. Я рассудил, что сохранить запас воды важнее, чем урезать рацион питания через двенадцать часов. Кроме того, лишь при солнечном свете я смог бы двигаться относительно точно в южном направлении. А потому я снова прилег, чтобы поспать или хотя бы просто отдохнуть. Ночь выдалась прохладная, но не холодная по-настоящему, чтобы страдать от озноба. Это только утвердило меня во мнении, что я действительно видел море. Погодные условия показывали, что я не мог оказаться на высокогорном плато или в глубине материка.
Проснувшись с рассветом, я провел сомнительную аналогию между собой и верблюдом, выпив значительно больше воды, чем мог себе позволить за один раз. Мне предстоял для начала нелегкий подъем из русла почти пересохшей речки, куда, как выяснилось, я свалился, на открытую местность, и я вдруг обнаружил, что хотя мое сознание до известной степени прояснилось, в нем, помимо провалов в памяти, обнаружились новые отклонения. Пока я полз вверх, толкая перед собой котелок, мне, например, пришла в голову мысль, что позже я смогу вернуться к ручью и пополнить запас воды. И только поняв, насколько это бредовая идея, я ощутил прилив страха, чистейшей паники, которая овладевает человеком, чувствующим помутнение рассудка. Испуг, способный порой напрочь парализовать волю. Ценой полнейшей концентрации внимания на преодолении первой мили своего забега с яйцом я сумел победить в себе это чувство. Кусты оказались сравнительно редкими, а трава полностью выгорела, чтобы скрывать под собой ямы и выбоины. В тот день я позволил себе выпить пинту воды, а остальную благополучно доставил к месту своей остановки на ночь. На ходу я подкрепился парой бисквитов. Теперь же развел костер, слепил из овсяных хлопьев лепешку и поджарил ее на раскаленном камне. Я больше не считал свое положение безнадежным. В течение дня меня несколько раз тревожили приступы головной боли, но в остальном мое физическое состояние не оставляло желать лучшего. Вторую ночь я проспал без тревожных сновидений. Однако наутро у меня так разболелись мышцы, что я догадался: мне привычнее езда верхом, нежели пешие переходы.
Во второй и третий день мне удавалось преодолевать примерно миль по двадцать. А потом котелок опустел, и появилась возможность двигаться и по ночам тоже. В том, что я иду в южном направлении, не было никаких сомнений, и под конец моего третьего дневного марш-броска я уже не рассчитывал увидеть море. То был либо мираж, либо озеро, оставшееся теперь где-то позади. Меня окружал все тот же однообразный пейзаж, бесконечное повторение зарослей кустов и песчаной почвы. Временами (обычно ближе к закату) я замечал в отдалении кенгуру, а однажды при ясном свете дня бросился вперед, чтобы не разминуться с двумя туземцами, при ближайшем рассмотрении – насколько обманчиво яркое солнце! – оказавшимися всего лишь темными обрубками древесных стволов. А потом, на закате уже седьмого дня, когда у меня закончились запасы и воды, и провизии, я натолкнулся на отчетливые следы белого человека, слишком часто повторявшиеся, чтобы быть порождением природной игры, отпечатки башмаков в песчаной почве. Я понял, что следы свежие, иначе ветер успел бы их стереть, и бросился бежать, опасаясь собственной слабости, которая могла помешать мне догнать полного сил мужчину, шедшего впереди. И мое сердце буквально подпрыгнуло от радости, когда я увидел всего лишь в четверти мили от себя тонкий дымок, поднимавшийся от костра. Я ускорил шаг, рыдая от счастья и стараясь что-то выкрикнуть, несмотря на совершенно пересохшее горло.
Мужчина был мертв. Рядом с трупом валялась пустая бутылка из-под воды – единственное имущество, которое у него оставалось. Его тело, еще теплое, лежало лицом вниз, причем одна рука была вытянута в сторону тлеющих углей костра, сжимая горсть сухих листьев. Смерть застала человека в тот момент, когда он пытался добавить топлива в свой последний сигнал, взывавший о помощи.
Что-то во мне сломалось в этот момент. И я понял, что возвел внутренний барьер не для защиты от мыслей о неминуемой гибели или о своей безнадежной ситуации, когда мною все больше овладевали слабость и нестерпимая жажда. Я возвел стену, чтобы не слышать царившей в буше тишины. Теперь стена рухнула, и тишина проникла ко мне в уши, не нарушаемая даже редким треском цикад или шуршанием сухой травы, колеблемой ветром. Я издал восклицание, и мой голос прозвучал как нечто ужасное. Отшвырнув в сторону вещевой мешок, я побежал – слепо ринулся в пустоту подальше от этой безмолвной могилы, покровом которой стал высокий небесный свод. Безумное отчаяние придало мне последних сил, и я, должно быть, бежал, спотыкаясь, несколько часов подряд. Перед глазами все расплывалось, голову пронизывала острая боль, а в ушах вдруг зазвучал грохот, причем такой же неумолчный и постоянный, какой до этого много дней была тишина. Затем грохот стал поистине громовым. И в какой-то момент, еще ничего не видя и не понимая, я лишь ощутил, что исходит он не изнутри моего существа, а откуда-то извне. А потом я очнулся на краю высокой скалы, о которую далеко внизу с оглушительным грохотом разбивались волны прибоя.
Открытое море.
К востоку и западу от меня скалы протянулись непрерывной грядой, громадой природных бастионов, поблескивая в лучах утреннего солнца. Панорама оказалась столь великолепной, что потрясла меня и успокоила, а стоило мне немного прийти в себя, как я отчетливо заметил тропу, проходившую по краю скалы. Я с немалым трудом двинулся по ней к востоку, и через две мили гряда стала заметно уходить в сторону от моря, открывая внизу песчаную долину, куда можно было спуститься по узкой и опасной с виду расщелине. Совершив спуск, что в моем состоянии превратилось в своего рода подвиг, я после часа ходьбы обнаружил среди холмов два недавно вырытых туземцами колодца. И над ними к тому же рос куст, весь покрытый красными ягодами. Мое приближение спугнуло стайку белых попугайчиков, мирно склевывавших ягоды – единственных живых существ, попавшихся мне на глаза за последние дни, если не считать кенгуру. Я и сам поел, причем мне хватило осторожности ограничить себя в первом за долгое время приеме пищи. Потом я немного отдохнул, нашел небольшое озерцо с теплой водой и искупался. Силы стали возвращаться ко мне. Позже в другом озере с помощью шляпы я сумел выловить и выбросить на берег пару рыб. Хотя вещевого мешка больше не было, при мне оставались бутылка из-под воды, пустой котелок и коробок спичек в кармане. Мой ужин превратился в полный радости процесс вкусового познания настоящей еды. А ночной сон пришел под убаюкивающую мелодию прибоя.
