Два дня затем я продолжал двигаться на восток по слежавшемуся песку с простиравшимися по левую от меня руку дюнами и протянувшейся чуть дальше от берега грядой скал. Передо мной лежало почти идеальное шоссе, лишь местами перегороженное нанесенными волнами водорослями. Я прихватил с собой запас пресной воды на несколько суток, а питался в основном ягодами. Уверенность в благополучном исходе вернулась, и меня не оставляла надежда в любой момент увидеть перед собой крыши домов какого-нибудь селения. Все чаще над головой пролетали обычные лесные птицы – явный признак смены лежавшего впереди ландшафта.
Но на третий день скалы узкой полосой стали прижиматься к берегу, и мне порой приходилось тратить много времени на поиски удобного подъема на вершину. Опасности снова нависли надо мной. Ягодные кусты пропали, а нести большой запас с собой у меня не было возможности. К тому же едва ли человек мог питаться ягодами много дней подряд. Но гораздо более серьезной представлялась другая угроза – мне больше не встречалось источников пресной воды. Дважды я поднимался на рассвете и собирал с кустов росу. Оказалось, что с помощью импровизированной травяной губки и упорного труда можно получить от четверти до половины пинты воды каждое утро. Но затраченные усилия сказывались потом на пройденном за день пути, да и собранной влаги было явно недостаточно. Теперь моей единственной надеждой оставалось быстрое и явное изменение природной среды, окружавшей меня в нелегком путешествии.
Заросли делались все гуще и прижимались почти вплотную к ставшим неприступными скалам, и временами мне начинало казаться, что путь для меня полностью отрезан. Зато все чаще встречались настоящие деревья – новый признак приближения к местам с более плодородной почвой. А эвкалипты так и вовсе стали для меня неожиданным источником пропитания в виде крупных белых личинок, обитавших под плотным слоем коры. Есть их приходилось с большой осторожностью, поскольку, как я скоро обнаружил, это влекло за собой серьезное расстройство желудка, но тем не менее я ухитрялся выживать с их помощью и сохранять хоть какие-то силы. Однако увлекшись поисками этой пищи, я ухитрился непостижимым образом потерять из вида море. В жаркий и липкий полдень я бродил в лабиринте из эвкалиптов, а мой запас воды уже во второй раз полностью истощился. Ближе к вечеру у меня неожиданно сдали нервы. Это могло легко объясняться чрезмерным потреблением личинок, вызвавшим отравление, но я понимал, что скорее срыв стал результатом накопившегося стресса и чрезмерного напряжения. Все еще не лишившись физических сил, чтобы бродить по кругу, я не находил в себе воли для спокойного ночного отдыха. И слонялся между толстых стволов деревьев, охваченный приступом панического страха, приближение которого ощущал уже некоторое время, пока не рухнул наконец ничком на землю.
Много часов подряд я находился в полусознательном состоянии, и ночной воздух давил на меня и казался лишенным кислорода. Меня сжигала изнутри жажда, но еще сильнее оказался голод, и я охватил дерево, под которым лежал, в надежде добыть еще личинок. Но внезапно вздрогнул так, словно меня ударило сильным разрядом тока. С дерева была срезана кора. Его надрубили. Я случайно наткнулся на первый признак присутствия людей.
Кричать у меня не нашлось сил, а ночь выдалась беззвездная и на редкость темная. Мне оставалось только ждать рассвета, непрерывно убеждая себя, что я действительно нащупал след топора. И вот пришел рассвет. И мне навсегда врезались в память горечь и страх, которые он принес. Дерево действительно надрубили, и оно погибло, как и еще несколько десятков эвкалиптов в округе. Но люди, пытавшиеся очистить участок земли, видимо, поняли, что ошиблись с выбором места, и давно ушли, оставив после себя лишь пустую и уже почти развалившуюся хижину. Я приготовился умереть, когда небо надо мной разверзлось сильнейшим грозовым ливнем.
Уже через пять минут мне пришлось укрыться под крышей хижины, и хотя я успел промокнуть до нитки, зато мой котелок до краев наполнился дождевой водой. Еще через несколько минут дальний от меня угол заброшенного жилища потряс жуткий по силе удар обрушившегося туда дерева. И я снова имел случай убедиться, что опасность часто влечет за собой спасение. В дупле рухнувшего исполина – а он мог быть лишь одним из тысячи, – устроили себе гнездо дикие пчелы. В моем полном распоряжении оказалось несколько десятков фунтов меда.
Я проделал огромный путь из пустыни к месту, где поблизости жили люди. Мне оставалось лишь снова найти морской берег и идти дальше на восток, чтобы добраться до тех, кто меня спасет. А ночью, когда гроза утихла, я вновь отчетливо услышал шум прибоя. Утром, едва преодолев милю, я опять вышел к прибрежным скалам.
Там, где возвышались огромные эвкалипты, почва была слишком сильно истощена, чтобы дать жизнь другим растениям, и потому среди них не имелось подлеска. Но стоило мне выйти из тени высоких деревьев, как я снова оказался среди зеленых кустов, становившихся все гуще с каждой пройденной милей. Вскоре они превратились в уже знакомый непроходимый барьер между морем и скалами. Но внизу я опять заметил узкую долину среди дюн, сулившую вероятность пресноводных озер. А параллельно, как и прежде, тянулось «шоссе» из плотно слежавшегося песка, которое ненадолго перекрывал лишь высокий прилив. Я решил спуститься туда по первой же расщелине в скале, рискуя, разумеется, упереться в тупик, если каменная гряда где-то уходила в море. Что ж, в таком случае мне лишь грозило утомительное возвращение и поиск обходного маршрута.
Я преисполнился уверенности в себе и нетерпения, хотя нервная система все еще не пришла в порядок, отчего мои суждения и действия могли оказаться глубоко ошибочными. Поэтому спуск я действительно начал при первой же возможности, и он оказался исключительно опасным. Мне приходилось не просто выискивать малейший выступ, чтобы поставить ногу, но и постоянно бороться с одолевавшим меня головокружением. И в результате (по счастью, это случилось почти в самом низу) я все-таки упал со скалы.
О том, что произошло потом, у меня сохранились лишь фрагментарные воспоминания. Помню, как шел, не понимая куда и зачем, вдоль казавшейся бесконечной береговой линии. Помню, как вспорхнула из-под ног стайка куликов и отправилась в быстрый красивый полет впереди меня, словно ведя за собой и не позволяя упасть. Если не ошибаюсь, к тому времени я потерял и котелок, и бутылку: в последний раз мне удалось напиться дождевой воды, оставшейся после грозы, из природной емкости – углубления в известняковой скале, где скопилась жидкость. Помню еще, как долго я мысленно спорил сам с собой, действительно ли слышал лай собаки или то был обман слуха. И последнее воспоминание: я лежу в бреду, а знаю это только потому, что теплый воздух вокруг меня насквозь пропитан запахом гвоздик.
Надо мной склонился мальчик. Его лицо, золотисто-коричневое в лучах солнца, представлялось слишком крупным, четко и резко обрисованным, будто на портрете. Свою жестяную кружку он поставил среди гвоздик в небольшом садике, на участке земли, отвоеванном у скал и песка, и весело крикнул кому-то на заднем плане, мне пока не видимому:
– Папа! Он, кажись, очухался!
Потом снова поднес кружку к моим губам.
