Наверное, в таком духе Смоляк увещевал угонщиков самолетов и террористов, прикрывавшихся заложниками, а также колол подследственных насчет подельников и явок. Должно быть, выглядело эффектно: францисканец в сутане с веревочной подпояской и санадалиях на босую ногу вкрадчиво втолковывает через мегафон греховные аспекты храбрости. Сам он, конечно, при этом не грешил, поддевал бронежилет.
В своем деле Смоляк считался специалистом высокого класса. И, что примечательно, работал исключительно по вызовам, как говорится, сдельно. Я очень старался многое у него перенять — например, в той части, как следует держать себя с заказчиками. Он понял это и не особенно мне доверял. Наши беседы поэтому чаще соскальзывали на обсуждение экуменической общности подхода католиков и православных к страху в контексте его негреховности.
Ефим, с этой точки зрения, совершил серьезное грехопадение, которое, как иудей и не христианин, конечно, не осознавал. Он преодолел страх, который всем внушали кавказские дела — по той простой причине, что стали исключительно чеченскими. И влез в них по уши. Лучше сказать, погряз, если верить рассказу понурого стрелка, закусывающего водку майонезом.
Свои показания стрелок давал в подвальчике ресторана «Золотой дракон» на углу Каланчевки и улицы Маши Порываевой. Заведение оказалось первым обнаружившимся на нашем пути, когда, спустившись с чердака семиэтажки другим подъездом, мы свернули из Астраханского в Протопоповский переулок и побрели вдоль трамвайных рельсов по Каланчевке. Карабин, в отличие от зонтика, я держал под полой пальто.
Стрелка звали Милик, полностью Милюков Иван Константинович, звание капитан, должность — аспирант Военного института, специализация политология и патриотическое воспитание воинов. После окончания Краснодарского специализированного военного училища готовился принять рукоположение в священники, проучился год с небольшим в Казанской духовной семинарии. Предполагалось, что отправится в один из приходов в районе Северного Кавказа. Для каких целей, помимо священства, я спрашивать не стал. Да он бы и не ответил, я думаю, поскольку к делу это не относилось.
Мадам Зорро выполняла обязанности менеджера по безопасности закрывшегося казино «Чехов» на Малой Дмитровке. Она вывела Милика, подрабатывавшего под её командой в охране, на человека, описание которого, если не принимать во внимание бороду, идентифицировало, говоря формально, Ефима Шлайна. Но лишь для меня. Мадам Зорро знала о Ефиме мало. Помимо расплывчатого словесного портрета, полученного от Милика, ей была известна всего одна деталь, за которую мадам и зацепилась: на разыскиваемого фигуранта изредка выходит личность, разъезжающая по Москве в черном «Форде Эскорте» девяносто шестого года выпуска и купленного в фирменном салоне на Тульской улице. Пользуется, как правило, номерным знаком «Н 753 РК 77».
Машину с таким знаком отфиксировали две недели назад в Оружейном переулке. Через её водителя предполагалось выявить личность очкастого бородача в кожаном реглане и картузе «под Жириновского». Личность определенно знала, кто и как зацарапал электронной метой наличные, отправленные из казино «Чехов» на Кавказ.
Для мадам Зорро выполнение задачи стало вопросом жизни и смерти. Под подозрение подпадали три человека: двое чеченцев и она, при этом она — на первом месте. Метили-то деньги явно в Раменском, а на тамошний аэродром их везли инкассаторы казино, находящиеся в прямом подчинении Зорро. Они же загружали на борт патронные цинки, сдав их под расписку первому пилоту.
Милика доставили к самолету отдельно. Очкастый бородач перехватил его перед трапом, когда два цинка с долларами давно уже внесли в самолет.
После моего звонка «Сергею» розыскники действовали, конечно, квело. Мадам Зорро и её присный Курпатов перевелись в московскую армейскую контрразведку из Екатеринбурга. Что с них взять?
— А с тебя? — спросил я Милика. — С тебя много можно взять, по-твоему?
— Засаду-то на вас я сорвал, — сказал он. — Выставился Сергеем, которому вам предстояло звонить насчет помятого «Форда».
— Машину не трогали. И царапины я не нашел.
— Ну?
— Что значит «ну»? — ответил я вопросом.
— Давал знать, что все не так… В записке — одно, а на деле — ничего такого.
— А менеджерша что на это сказала?
— Ей я доложил, что помял «Форд».
— Почему срывал дело… засаду на меня? — спросил я.
— Не только на вас. Вообще засаду хотел сорвать.
— Почему? Я тебя русским языком спрашиваю!
— Потому что заранее решил, что сорву… Взял ружьецо и засел над стоянкой. Честно, как перед Богом… всех вас троих собирался отправить на тот свет.
Господи, кто бы поверил — он перекрестился в подтверждение своих слов! Лучше бы уж пырнул вилкой в глаз. Или отрезал себе мизинец ножом.
Мне и самому захотелось это с ним сделать. Я перегнулся через столик и, уставившись в расширенные водкой зрачки, рявкнул, как на допросе:
— Причина! Должна быть причина!
Милик долго доедал из своей пиалы, выскребая вилкой до зернышка рис по-кантонски, который вообще-то подавался как хлеб, то есть сопровождение под курицу, овощи, рыбу, осьминога и трепангов, заказанных мной в изобилии. Еще минута, и я схватил бы пижона за лохмы на темени и вдавил бы лицом в варево.
Думаю, он это почувствовал. Зашевелил челюстями проворнее. Отодвинул, не сдержав гримасы, рюмку с «мао-таем», отхлебнул минералки «Перье», вознамерился высказаться и поперхнулся, увидев, как я управляюсь палочками со снедью, намешанной в моей пиале. Смотрел, как на инопланетянина.
Я выпил «мао-тай» до дна, зажевал сивушную оскомину кусочком осьминога и, пошарив за спиной под пиджаком, вытянул «Беретту 92F» с обоймой на пятнадцать зарядов.
— Причина? — сказал Милик. — Причина… Думаю, что таким, как вы, её не понять… Она сугубо личная. На ваши дела не повлияет. Поэтому не стоит и языком чесать… Можно я теперь пойду?
— Зачем же мы тогда встречались? — спросил я и уперся под столешницей стволом в его пах. — Разве не поболтать о твоих личных переживаниях, Милик? Может, я и пойму кое-что из твоих душевных мук…
— Господь свидетель, — сказал он. — Все, что хотел, я вам сообщил полностью. Можно я все-таки пойду?
И опять перекрестился. Провоцировал, чтобы меня стошнило от его бандитского неоправославия?
Я пожалел, что не навинтил глушитель. В подвальной зальце, кроме нас, клиентуры не наблюдалось. Официанта тоже. Лег бы Милик личиком в тарелку и таким бы остался в образе заснувшего пьянчуги.
Вот уж не думал, что вопросы вероисповедания так меня обеспокоят.
— Валяй, уходи, — разрешил я. — Карабин, бинокль и «Эриксон» остаются у меня. И на прощание совет… Ты у своих теперь окажешься на подозрении. А подозреваемые друзей не имеют. Ты зачумленный навечно. Учти на всякий случай.
— Что значит — навечно? — спросил он, вставая.
