После Крылатского я подремал, пока неразговорчивый — и здесь повезло бомбила возил меня за трофеями в гостиницу «Ярославская». На проспекте Мира я сменил машину, прокатился до Крымского моста, вышел и спустился по боковой лестнице на заснеженную набережную исходившей паром Москвы-реки. Испытанный проверочный трюк не дал результата, как я и ожидал.
В вестибюле станции метро «Парк Культуры» я купил рекламную газету «Все для вас», потом поразмыслил и решил к поездам не спускаться — с зонтиком-стволом и карабином «Гейм SR30», обернутыми клеенкой, которую я добыл в буфете «Ярославской», это было не очень разумно. Я снова взял машину, сожалея, что лишаюсь прогулки по вечернему городу и ужина в каком-нибудь тихом ресторане. Впрочем, маска с сивыми усами и трепаной бороденкой уже вызывала на челюстях легкий зуд. Долго такую не проносишь, да и одевал я её впопыхах…
Дома я погрузил телеса в ванну и устроил разбор предстоящего полета.
Будапештский крюк по пути в Прагу отменялся. Маневр терял смысл, если Виктор Иванович внял тревожной подсказке Милика насчет чешского наемника. А он, конечно, внял. Если же нет, внять полагалось мне: поскольку о пражском направлении известно, Будапешт не дает ничего, кроме задержки во времени и лишних расходов. Главная сцена — Прага.
Что сообщил Милик? Чех, старший наряда, — это раз… Чех взял шизофреника, шизофреник — это два. Взял у какой-то горы, это три. И предположил, что мазурик из Моссада, — это уже четыре. Куча информации!
Я не поленился вылезти из воды и прошлепать нагишом в спальню за запиской, полученной от экипажа «Москвича» с затемненными окнами. Вернувшись в ванну, перечитал: «Гостиница «Купа», Прага, телефон… Цтибор Бервида, звонить только на месте».
Парочка в «Москвиче» прицепилась ко мне в Шереметьево по его поручению или просьбе. А к нему с просьбой связаться со мной напрямую или через кого-то обращался Ефим Шлайн, ибо только Ефим знал, что я кантуюсь с Наташей и Колюней в далеких южных морях, так что мимо Бангкока по пути в Москву не проскочу. Значит, рейс — из Бангкока. Остальное дело техники: отслеживать списки пассажиров, хотя бы и в компьютерной сети… Парочка знала, с какими паспортами и под какими именами путешествует Бэзил Шемякин. И почему-то Цтибор, а с его подачи парочка в «Москвиче» не пожалели ни бензина, ни денег, ни времени, чтобы меня перехватить.
Я попытался представить себе человека с именем Цтибор. Вероятно, верзила, на большее моего опыта общения с чехами не хватило, а фантазировать я не умею в силу профессионального кретинизма. Закрыв глаза, я погрузился с головой в ванну, и под водой мысленно и утвердил рыхлый, никуда не годящийся план оперативно-розыскных мероприятий по делу Ефима Шлайна, заложника. А также шизофреника и мазурика. Вот уж в точку…
Шлайн мой план никогда не утвердил бы. Он отдавал экспромтом и авантюрой, если не уголовщиной. Впрочем, пусть Ефим и несет за это ответственность…
Грустно, конечно. Человека в таких обстоятельствах, в особенности когда они кавказские, могли уже грохнуть. И выставить буйную головушку на обочине дороги с оживленным движением. Даже в очках и в картузе «под Жириновского»… Действительно, получалась уголовщина.
Вынырнув и восстановив дыхание, я спел нечто блатное разудалое, слышанное от харбинских балалаечников:
В сером костюме, в петлице с цветами,
В темном английском пальто
Ровно в семь тридцать покинул столицу я,
Даже не взглянув в окно.
На сон грядущий я просмотрел автомобильные страницы «Все для вас». Трепаные «копейки», продававшиеся с пометой «торг уместен», показались, принимая во внимание мое нынешнее финансовое положение, неуместно дорогими.
Засыпал я с ощущением социальной неполноценности. С тем же самым, что и вчера. Двое суток бестолковщины, стрельба, нарушение японского суверенитета, а заработано — ни копейки. Трофейные зонт и карабин «Гейм SR30» без бумаг не продашь…
Аэропорт Рузине ошарашивал безликостью. Гигантский армоцементный куб просто разгородили пластиковыми перегородками, которые, возможно, время от времени передвигали, проводя административные реорганизации. Таможенник, у которого я собирался полюбопытствовать, как далеко от этой стократно увеличенной модели японского дома обещанные туристским буклетом четыреста семьдесят три средневековые пражские башни, не появился вообще. Наверное, из отвращения к окружающей среде у рабочего места. Пограничник, домашнего вида дядька с плоским лицом Петра Великого, испытывал, мне показалось, аналогичные чувства. Он открыто срывал досаду на пассажирах из-за трехчасового опоздания рейса 843 «Чешских авиалиний». Прикрикнув, скопом перегнал соотечественников, возвращавшихся на родину, через потертую полосу границы на бетонном полу, мазнул штемпелем по моему французскому паспорту (я выбрал этот), не поинтересовавшись, есть ли виза, и исчез из стеклянной будки.
Никто, конечно, не любит работать после шести вечера. Мне ясно дали понять, что я въехал в страну, где отсутствие служебного энтузиазма носит культовый характер. Заразившись этим здоровым чувством, я принял решение тоже не набрасываться на работу.
Под пронизывающим ветром, задиравшим полы плаща чуть ли не выше головы, я добрел по пустынной площади перед аэровокзалом до автобусной остановки. На столбах начали зажигаться желтоватые фонари. Подошел автобус, но водитель, поставив его прямо передо мной, дверь не открыл, спрыгнул из кабины, запер её на ключ и растворился в тумане, который, несмотря на ветер, стойко держался над асфальтовой пустыней и попахивал антрацитом.
Водитель вернулся через четверть часа, оценил мою невозмутимость и задал вопрос на языке, смысла в котором, я думаю, прибавилось бы, если бы между гласных вставлялись ещё и согласные. Я ответил по-русски, что пусть едет куда хочет, лишь бы не мимо ближайшей гостиницы. И дал ему десять долларов. Доброта открывает не только сердца, но и двери автобусов.
Я не собирался сходу соваться туда, где меня ждали. В Шереметьево я купил английский путеводитель по Праге, кое-что прочитал про город и нашел его наилучшим местом для тихого убийства из-за угла.
Пока автобус с моей единственной персоной рулил по стандартным виадукам, я пытался представить как по этим холмистым пражским окрестностям метался в поисках схрона Рум, мой будущий взводный в Легионе, полностью Румянцев, а тогда юноша-власовец, спускавший свои немецкие штаны каждые четверть часа. Он и сам не знал, наверное, отчего — от дизентерии или от страха.
РОА, или Русская освободительная армия, пытавшаяся под командованием генерала Власова свергнуть колхозный строй в одиночку и вместе с вермахтом — товарища Сталина, взбунтовалась против немцев где-то в этих краях, в конце апреля сорок пятого. Поздновато, конечно. Но Прагу освободила, сохранив жизни тысячам чехов-повстанцев. Советские танки прикатили попозже. По наводке чехов, осознавших порочность союзничества с власовцами, офицеры СМЕРШа объезжали больницы и в койках добивали из пистолетов раненых Первой дивизии РОА. Сын дивизии, пятнадцатилетний Рум, угодивший на лечение из-за расстройства желудка, сидел в сортире и прозевал экзекуцию. Где бы мы ни оказывались, в Индокитае или Африке, Рум аккуратно отправлял рождественские открытки князю Франтишеку Шварценбергу, члену какого-то комитета тогдашнего чешского Сопротивления, который укрыл паренька в своем поместье. Кроме как князю, Руму до женитьбы и писать-то было некому. Разве что в Сибирь дивизионным папашам.
