Лаура, казалось, разделяла его тревогу. Избегая встречаться с женщиной взглядом, она быстро отвернулась и принялась рыться в сумочке.
– Чем могу вам помочь, синьора? – спросил Лоренцо у женщины.
– Вы владелец мастерской?
– Владелец – мой отец. Я ему помогаю.
– А где ваш отец?
– Ушел домой пообедать. Но он скоро вернется. Могу я быть вам чем-то полезен?
– Нет, ничем. – Женщина оглядела инструменты, и ее верхняя губа искривилась в отвращении. – Я просто понять не могу, как кому-то приходит в голову поддерживать такой бизнес.
– Почему бы вам не спросить у музыкантов? – вспыхнула Лаура. – Поскольку сами вы не из их числа, я полагаю.
Женщина посмотрела на нее:
– Что вы имеете в виду?
– Лучшие скрипки в Венеции изготавливают здесь.
– Вы ведь дочь профессора Бальбони? – прищурилась женщина. – В прошлом месяце я видела ваше выступление в «Ла Фениче»
[11]. Ваш квартет играл превосходно.
– Я им передам, – холодно сказала Лаура, потом посмотрела на Лоренцо. – Я приду за смычком в среду.
– Синьорина Бальбони? – окликнула женщина Лауру, когда та открыла дверь. – Очень вам рекомендую зайти в мастерскую синьора Ландра – это чуть дальше по улице. Он делает превосходные инструменты.
Она не просто советовала – в голосе слышалась темная нотка предостережения.
Лаура одарила ее взглядом жестким, точно алмаз, но ничего не сказала. Она вышла, с силой хлопнув дверью, отчего колокольчик резко звякнул.
Женщина последовала за ней.
Лоренцо не слышал, о чем они говорили, но в окно видел, что женщина остановила Лауру на улице. Видел, как Лаура презрительно тряхнула головой и быстро зашагала прочь.
«Как же мне не хватало тебя, – подумал он. – Пять лет спустя мы снова поговорили, только для того, чтобы наш разговор закончился на такой горькой ноте».
Он поднял смычок Лауры с прилавка и только теперь увидел сложенный клочок бумаги, подсунутый под колодку. Раньше там ничего не было. Вероятно, она подложила его, пока он разговаривал с женщиной. Он развернул бумажку и прочел, что написала Лаура:
«Сегодня вечером у меня дома. Никому не говори».
Как она и велела, Лоренцо никому не сказал. Он ничего не сказал, когда отец вернулся после обеда, ни словом не обмолвился вечером, когда его семья собралась за столом на ужин из хлеба и рыбного супа – еды, состряпанной из отбросов, принесенных Марко, который работал на рынке грузчиком. Марко повезло – он устроился на эту тяжелую и грязную работу, потому что торговцы рыбой плевать хотели на законы, запрещающие брать евреев. По всей Италии тысячи нанимателей вроде торговцев рыбой продолжали вести дела как обычно, не обращая внимания на новые законы, и были готовы платить молодым людям пачками лир за день тяжелой работы. Пять лет назад будущее представлялось Марко совсем иным, он мечтал о карьере дипломата, а теперь сидел ссутулившийся и усталый за столом, от него пахло потом и въевшимся навсегда запахом рыбы. Даже пылкий Марко смирился с поражением.
Годы согнули и папу. Число клиентов Бруно сократилось до нескольких человек в неделю, и никто из них не покупал новых скрипок. Брали теперь только самое необходимое – канифоль и струны, это не окупало содержания мастерской, но шесть дней в неделю Бруно садился за верстак, резал, шлифовал, лакировал очередной отличный инструмент, который не мог продать. А что он будет делать, когда его всё уменьшающиеся запасы кленовой и еловой древесины иссякнут? Сидеть в мастерской месяц за месяцем, год за годом, пока не иссохнет и не превратится в прах?
Годы изменили нас всех, думал Лоренцо. Неудивительно, что мать поседела и выглядела усталой. После удара, постигшего ее отца Альберто четыре месяца назад, Элоиза каждый день ходила в интернат для инвалидов, кормила его с ложки, натирала ему спину, читала книги и газеты. Стул Альберто пустовал и ждал его возвращения домой, но с каждой неделей такая перспектива казалась все менее вероятной. И уж конечно, никогда больше не возродится дуэт внука и деда, никогда они не насладятся вместе мелодиями и музыкальными играми.
Только Пию прошедшие годы никак не сломили. Она превратилась в стройную темноглазую красавицу, которая со временем обещала привлекать мужские взгляды, но в пятнадцать оставалась слишком скромной, чтобы щеголять своей красотой. Поскольку школа стала недоступна, она бо́льшую часть времени помогала маме ухаживать за Альберто, или читала в одиночестве в своей комнате, или предавалась грезам у окна – конечно, о своем будущем муже. В этом Пия ничуть не изменилась, оставаясь романтичной девочкой, влюбленной в любовь. «Если бы только я смог сохранить ее такой, – думал Лоренцо, – защитить ее от жестокого мира. Если бы только я мог сохранить всех нас такими, какие мы сейчас, в тепле и безопасности».
– Ты все молчишь. Ты не заболел, Лоренцо? – спросила Пия.
Конечно, именно она заметила в нем изменения – стоило ей взглянуть на брата, как она узнала о его усталости, тревоге, волнении.
– Все в порядке, – улыбнулся он.
– Ты уверен?
– Он же сказал: все в порядке, – проворчал Марко. – Ему не приходится целыми днями таскать ящики с рыбой.
– Лоренцо работает. У него есть ученики, которые ему платят.
– Их все меньше и меньше.
– Марко, – осадила его Элоиза, – мы все вносим посильный вклад.
– Кроме меня, – вздохнула Пия. – Я ничего не делаю, разве только рубашки иногда латаю.
Лоренцо потрепал ее по щеке:
– Мы счастливы одним тем, что ты такая, какая есть.
– Ну и что с того проку?
– Это самое главное, Пия.
Ты даешь нам надежду, подумал он, глядя, как сестра поднимается по лестнице в спальню. Марко покинул стол, промычав что-то, но Пия на лестнице напевала себе под нос какую-то старую цыганскую мелодию – Альберто играл им ее в детстве. Пия по-прежнему верила, что все люди носят в себе добро.
Если бы так.
Лоренцо выскользнул из дома глубоко за полночь. Декабрьский холод загнал всех людей в дома, и в воздухе висел странный туман, напитанный запахом рыбы и водорослей. Лоренцо редко отваживался выходить из дома ночью, опасаясь встреч с головорезами-чернорубашечниками, которые постоянно бродили по улицам. Две недели назад Марко пришел домой в крови, со сломанным носом, в разодранной в клочья рубахе – следствие такой встречи.
Все могло закончиться гораздо хуже.
Он держался в тени, быстро проходил по узким улочкам, избегал площадей, освещенных уличными фонарями. У мостика в Дорсодуро он помедлил, прежде чем перейти на другую сторону канала, где на открытом пространстве не было ни малейшего шанса спрятаться. Ночь, однако, стояла слишком холодная и промозглая, даже чернорубашечники не рискнули выходить, к тому же он никого не увидел. Лоренцо опустил голову, замотал лицо шарфом, прошел по мосту и поспешно прошагал к дому Лауры.
