Парнишка хмурится, вытаскивает из ушей наушники айпода и обращается к нам по-английски:
– Моя мать говорит, что вы не на той улице.
– Но это ведь Калле-дель-Форно? – Герда протягивает ему бумажку с адресом. – Мы никак не найдем одиннадцатый дом.
– Здесь нет одиннадцатого дома. Вам нужна Калле-дель-Форно в Каннареджо. В другой сестьере.
– Далеко отсюда?
Он пожимает плечами:
– Пересекаете канал по Понте-деи-Скальци. Идете минут пять, может десять.
– Вы бы не могли проводить нас?
Парнишка смотрит на нее взглядом, не требующим перевода: с какой стати я бы стал это делать? И только когда Герда предлагает ему двадцать евро, его лицо проясняется. Он вскакивает на ноги, сует айпод в карман:
– Я вас провожу.
Мальчишка ведет нас рысцой по забитым туристами улицам, мелькает его красная футболка, то исчезая из виду, то появляясь. Один раз, когда он сворачивает за угол, мы вовсе теряем его. Потом слышим окрик «эй, леди!» и видим, как он машет нам далеко впереди. Паренек хочет поскорее получить свои двадцать евро и потому раздражается и подгоняет нас – эти американки плетутся как черепашки по заполненным людьми улицам.
По другую сторону Понте-деи-Скальци толпа еще гуще, и нас сметает поток путешественников, выходящих из здания вокзала неподалеку. Я уже оставила попытки запомнить маршрут и отмечаю только то, что выпрыгивает на меня из карусели цвета и шума. Девушка с загорелым лицом. Витрина магазинчика с карнавальными масками. Быкообразный мужчина в майке, плечи его щетинятся волосами. Наконец мальчишка сворачивает в сторону от канала, и толпа сразу же редеет. Мы в одиночестве направляемся в мрачный проход, где крошащиеся здания с двух сторон чуть не смыкаются, словно желая нас раздавить.
– Вот номер одиннадцать, – показывает парнишка.
Я смотрю на шелушащуюся краску, на растрескавшийся, затянутый паутиной фасад – морщины на древнем лице. Сквозь пыльные окна я вижу пустые комнаты, забросанные картонными коробками и смятыми газетами.
– Похоже, здесь уже никто не живет, – говорит Герда.
Она окидывает взглядом улочку и видит двух пожилых женщин, которые смотрят на нас из дверей.
– Спроси у этих синьор, кому принадлежит дом, – велит она мальчику.
– Вы обещали мне двадцать евро, если я приведу вас сюда.
– Хорошо-хорошо. – Герда дает ему деньги. – А теперь спросишь?
Мальчишка окликает двух пожилых женщин, затем они громко перекрикиваются на итальянском. Женщины покидают дверной проем и приближаются к нам. У одной из них белесая катаракта, другая идет, опираясь на палку, которую держит в руке, искалеченной артритом.
– Они говорят, в прошлом году дом купил один американец, – сообщает мальчик. – Он хочет сделать здесь художественную галерею.
Старухи фыркают при мысли о том, что кто-то хочет открыть еще одну галерею в Венеции, тогда как сам город представляет живое, дышащее произведение искусства.
– А прежде кто здесь жил? – интересуется Герда.
Мальчик показывает на искалеченную артритом женщину с палкой:
– Она говорит, что домом долго владела ее семья. После войны дом купил ее отец.
Я достаю из сумочки сборник цыганской музыки, вытаскиваю из нее листочек с «Incendio» и показываю на имя композитора.
– Она что-нибудь знает об Л. Тодеско?
Женщина с палкой наклонилась, чтобы лучше видеть имя. Она долго молчит. Потом протягивает руку, трогает лист и бормочет что-то по-итальянски.
– Что она говорит? – спрашиваю я у мальчика.
– Говорит, они уехали и больше не вернулись.
– Кто?
– Люди, которые жили в этом доме. До войны.
Искривленные пальцы внезапно хватают меня за руку и тащат, тащат вперед. Старуха ведет нас по улочке, ее палка стучит по мостовой. Несмотря на возраст и немощь, двигается она решительным шагом, сворачивает за угол, и мы оказываемся на более людной улице. Мальчишка уже сорвался с места и оставил нас, а потому мы не можем спросить старуху, куда идем. А если она неправильно поняла наш вопрос и мы окажемся в ее семейном магазинчике с безделушками? Мы шествует за ней через мост, потом по городской площади, где она корявым пальцем указывает на стену.
Мы видим деревянные доски с вырезанными на них именами: «Gilmo Perlmutter 45», «Bruno Perlmutter 9», «Lina Prani Corinaldi 71»…
– Qui, – тихо говорит женщина. – Lorenzo.
Первой видит фамилию Герда:
– Боже мой, Джулия, вот же он!
Она показывает на имя, вырезанное среди других: «Lorenzo Todesco 23».
Старуха смотрит на меня загнанным взглядом и шепчет:
– L’ultimo treno
[16].
– Джулия, это что-то вроде мемориальной доски, – говорит Герда. – Если я правильно понимаю, она говорит о том, что случилось здесь, на площади.
Хотя звучат итальянские слова, их смысл понятен даже мне. Ebraica. Deportati. Fascisti dai nazisti. 246 итальянских евреев, депортированных из Венеции. Среди них и молодой человек по имени Лоренцо Тодеско.
Я оглядываю площадь и вижу слова «Campo del Ghetto Nuovo». Теперь я понимаю, где мы находимся, – в еврейском квартале. Я иду через площадь к другому зданию, где замечаю бронзовые доски со сценами депортации и быта концентрационных лагерей, но я останавливаюсь перед доской с изображением поезда, из вагонов которого появляются обреченные человеческие существа. «L’ultimo treno», – сказала нам старуха. Последний поезд, он увез семью, которая жила когда-то в доме номер одиннадцать по Калле-дель-Форно.
В висках на такой жаре стучит, голова кружится.
– Мне нужно присесть, – говорю я Герде и двигаюсь в тенек огромного дерева, где чуть не падаю на скамью.
Сижу, массирую макушку, думаю о Лоренцо Тодеско, молодом человеке двадцати трех лет. Совсем молодом. Его дом в заброшенном ныне здании на Калле-дель-Форно всего в сотне шагов от этого места. Может быть, он когда-то сиживал под этим деревом, бродил по этой же брусчатке. А вдруг я сейчас сижу на той самой скамейке, где на него нашло вдохновение, по велению которого он сочинил «Incendio» в думах о мрачном будущем.
– Вон Еврейский музей, – говорит Герда, показывая на здание неподалеку. – Там кто-нибудь наверняка говорит по-английски. Давай я спрошу, знают ли они что-нибудь о семье Тодеско.
Герда уходит в музей, а я остаюсь на скамье, в голове гудит миллион пчел, они роятся в моем мозгу. Мимо проходят туристы, но я слышу только пчел, они заглушают голоса и шаги. Я не могу не думать о Лоренцо, которому было почти на десять лет меньше, чем мне сегодня. Я вспоминаю себя десятилетней давности. Новобрачная, у которой вся жизнь впереди. У меня хороший дом, карьера, к которой я стремилась, и ни облачка на горизонте. Но над Лоренцо, евреем во взбесившемся мире, черные тучи смыкались все теснее.
