Ну и ну! Мне не хотелось напоминать ей, что современный английский костюм-амазонка восходит к женскому платью, возникшему после французской революции накануне нынешнего века, который, что гораздо важнее, известен в мировой истории как эпоха английского Регентства. Да, мне не хотелось напоминать, но я все-таки напомнила.
Я оказалась единственной в нашем трио, кто надел скромный капор, напоминающий старый добрый чепец. Ирен и Элизабет красовались в новых шляпах с широкими полями, для закрепления которых требовались длинные, как кинжал, булавки. Гораздо позже я поняла, что ими двигало не веяние моды, а забота о будущей самозащите.
Я упоминаю о наших нарядах, только чтобы подчеркнуть: мы ничем не отличались от толпы одетых подобным же образом женщин, которые гуляли по тем же аллеям, тротуарам и паркам в тот день, – если, конечно, не считать содержимого наших потайных карманов.
В одном кармане я припасла свой самый большой блокнот и ручку, в другом – завернутую во фланель цепочку-шатлен (крайне невежливое замечание Шерлока Холмса о том, что позвякивающий аксессуар выдает мое присутствие, не прошел мимо моих ушей). В правом кармане Ирен лежал ее маленький пистолет. Также она захватила трость Годфри с потайным кинжалом, до сих пор не понимаю, почему он оставил ее дома. Элизабет выбрала элегантную дамскую трость, которая при этом была достаточно прочной, чтобы при необходимости проломить чей-нибудь череп или выбить сустав.
Только эти аксессуары намекали на истинную причину нашего визита на шумную ярмарку.
Сначала мы прогулялись по образовательным выставкам. Мы прокатились на движущемся тротуаре к галерее автомобилей: ехать было гораздо приятнее, чем в лифте, потому что не пришлось забираться в закрытую коробку и тротуар двигался только горизонтально. Я предсказала своим спутницам, что этому облегчающему прогулку устройству суждено гораздо более радужное будущее, чем дьявольским механизмам, которые швыряют людей вверх и вниз в маленьких тесных клетках.
Какой бы впечатляющей ни была выставка машин с ее арочным стеклянным потолком, еще более высоким, чем парящий каменный неф собора Парижской Богоматери, я обратила внимание своих американских подруг на тот факт, что вся эта мода на воздушные крыши с металлическим каркасом, встречающаяся повсеместно, начиная с самой высокой в мире башни и заканчивая французскими универмагами и вокзалами во всех столицах Европы, возникла благодаря изумительному Хрустальному дворцу, который был спроектирован почти сорок лет назад для лондонской Всемирной выставки 1851 года.
И хотя это было неопровержимой правдой, она не особенно впечатлила моих спутниц.
Элизабет, словно взрослому ребенку, не терпелось сменить образовательную выставку на более шумные, многолюдные и, несомненно, более популярные павильоны «всемирных деревень» и киоски с едой и сувенирами. В результате мы все стали обладательницами довольно жутких шелковых шарфов оттенка сепии с изображением «чудовищной башни»
[124] на фоне довольно оживленных выставочных сооружений.
Мы также страдали от вездесущих запахов иностранных деликатесов, разносящихся от ларьков и жаровен, как и от едких «контрибуций» экзотических животных, привезенных в столицу цивилизованного мира, если Париж действительно можно назвать цивилизованным.
– О! – несколько обеспокоенно воскликнула я, когда мы завернули за угол и предстали перед печально знакомым видом.
– Действительно «о!», – сказала Ирен. – Музею Гревен удалось воспроизвести эту сцену достаточно точно.
В оригинале, по крайней мере, не оказалось мертвых тел, за что я была безмерно благодарна. Сцена каирского базара перед нашими глазами была заполнена европейскими путешественниками, туземцами в развевающихся одеяниях и навьюченными ослами, только все они были живыми.
Элизабет рассмеялась от удовольствия:
– Теперь я понимаю! Европейцы на немой сцене в музее Гревен являются не частью оригинальной сцены, а посетителями выставки. Если бы мы зашли на этот рынок, то могли бы тоже стать реальной частью постановочной сцены. Это не просто театр, не просто реконструкция обстановки в удаленной части земного шара: на фоне выдуманных декораций одна реальность встречается с другой, совершенно противоположной. Признаюсь, я потрясена!
Ирен рассматривала сцену, поставив трость точно перед собою, словно шпагу, опущенную по завершении – или в преддверии – дуэли или соревнования по фехтованию.
– Так же и действия Джека-потрошителя могут быть слиянием двух отдельных реальностей в одно сбивающее с толку проявление реальности абсолютной. Заключается ли совпадение лишь в том, что убийства переместились из грубых декораций Уайтчепела в более изысканные, но не менее развращенные районы Парижа?
Мне было приятно, что она признает испорченность Парижа. Надоело слышать, как Город Света провозглашают квинтэссенцией современности, хотя слишком многое в нем явно соответствует Городу Тьмы.
Впрочем, сегодня все вокруг было праздничным и ярким.
Заразительные «умпа-па» немецких оркестров соревновались с изысканным звоном колокольчиков и причудливыми утонченными мелодиями японской храмовой музыки, а также голосами французских моряков в полосатой форме, которые распевали «Auprès de ma blonde»
[125], весело пошатываясь в толпе.
Прогулявшись к Эйфелевой башне, мы наткнулись на огромный, как мамонт, киоск, посвященный американским изобретениям. Без сомнений, «Трехцветная выставка» – неформальное название этой ярмарки – прославляла красный, белый и синий цвета американского флага наравне с французским.
Сказать по чести, французы и американцы всегда потворствовали друг другу, что создавало неудобства для несчастной Англии. Полагаю, причина заключается в том, что в обеих странах в последней четверти прошлого века разгорелись революции против Богом установленной монархии. В действительности настойчивое желание Франции отметить столетие своей кровавой революции даже заставило несколько стран, в том числе Великобританию, Италию и Россию, отказаться от официального представительства на выставке!
Конечно, в отличие от этих мировых держав у Америки не возникло и тени подобных сомнений. Штаты представляли здесь телефонный павильон. На картах демонстрировалось, как щупальца проводов нового изобретения протянулись от Парижа к самым удаленным провинциям. Вдоль одной из стен стоял ряд телефонов с двумя раковинами трубок, связанных с десятью телефонами в Парижской опере и «Комеди франсэз». За пятьдесят сантимов можно было одновременно послушать происходящее на комической и на оперной сценах, хотя я не могла представить, кому захочется совмещать выступления в двух таких разных местах, да еще и на иностранном языке.
Однако Элизабет и Ирен обе вознамерились испытать приспособление и едва не передрались, словно дети, состязающиеся за новые игрушки. Я пошла вместе с ними, но отказалась, несмотря на все их мольбы, прижать к уху странный инструмент.
