– Помнишь ли ты случай с отравленным портсигаром в Праге?
– Разумеется. «Подарок» той мерзкой русской.
– А ты заметила, как внимательно мистер Холмс его осматривал, будто само недремлющее око?
– Этот господин уверен, что он и есть Божье око, – буркнула я. – Отпетый богохульник.
– Но благодаря его методу и я смогла обнаружить отравленный шип в футляре портсигара! Обычно я смотрю на мир как на театральную сцену, как бы сверху. Вижу заполненное актерами пространство, отделенное от столь же заполненного зрителями зала лишь подковой авансцены. Зрелище, полное силы и славы, но слишком уж многолюдное. Он же изучает вещи как ученый, через микроскоп своего глаза. Мельчайшие детали могут рассказать ему целую историю. И мы должны поступать так же. Опускайся на колени. Посмотри. Если правильно посветить лампой, на черном фоне ковра можно увидеть отпечатки ног, подобно тому, как на черном бархате платья видны отпечатки пальцев.
Я повиновалась, добавив:
– В подобном месте встать на колени совсем не сложно, Ирен. Молитва здесь нужнее, чем где бы то ни было.
– Пока молишься, Нелл, проверь заодно, нет ли на твоем поясе волшебной линзы.
– Волшебной линзы?
– Увеличительного стекла!
– Не думаю… – Подавленные близостью жуткой картины смерти, едва осмеливаясь дышать, мы принялись рассматривать ворсинки ковра. – Но в мое пенсне вставлены увеличительные стекла.
– Слава богу, что ты близорука! Давай его сюда.
Отцепив пенсне от лифа платья, я протянула его Ирен. Она схватила пенсне, даже не удостоив меня взглядом.
– Ага! – произнесла она через мгновение, приставив стекла к глазам.
– Что такое?
– Пока не знаю. Но что-то тут есть. Нет ли в твоих бездонных карманах какой-нибудь… емкости? И еще – щипчиков или пинцета? Я нашла интересные крошки, которые явно не к месту в такой комнате.
– Емкости? Разве что сам карман…
– Не годится. Крошки и так маленькие, а в кармане они превратятся в прах.
Я принялась лихорадочно размышлять. От природы не будучи пригодной к тому, чтобы украшать собой мир, я всегда стараюсь, по крайней мере, приносить пользу и очень болезненно переживаю каждый случай, когда мне не удается помочь.
– Придумала! Мой, ах… etui
[23]!
– Ты чихаешь от пыли?
Я удивилась, сообразив, что хорошо знакомое мне слово Ирен может воспринять как бессмысленный набор звуков. Несмотря на окружающую нас зловещую обстановку, у меня вырвался нервный смешок.
– An etui – вовсе не чих, Ирен, – возразила я. – Это то, о чем ты меня попросила.
– Прошу прощения, но такое слово не принадлежит ни к одному из известных мне языков, – пожаловалась она в ответ. – Будь так любезна, объясни мне, что оно означает, если это действительно реальный предмет, а не какая-нибудь тарабарщина.
Даже различая несвойственную Ирен раздражительность, я уже почти давилась смехом, что, в свою очередь, было несвойственно мне. Несмотря на стыд, сдерживаться было выше моих сил.
– Прости. Я не могу. Не могу… – Голос у меня звучал так, будто я на самом деле собиралась чихнуть.
Пальцы Ирен впились мне в плечо.
– Держись! – почти прикрикнула она на меня.
К этому моменту слезы уже застилали мне глаза и неудержимо катились по щекам.
– Тихо, тихо, – прошептала примадонна. – Мы же обещали обойтись без истерик.
– Это не… – выдавила я из себя, – не истерика. Я просто смеюсь… правда, не знаю почему.
Она ответила вполголоса, делая ударение на каждом слове:
– Так и выглядит истерика, когда не можешь сдержаться.
Я взглянула на подругу, но увидела только размытый слезами силуэт.
– Не понимаю, почему я смеюсь при таких мрачных обстоятельствах, – наконец удалось пролепетать мне.
– Потому что обстоятельства, в которых мы оказались, абсурдны, Нелл. – Бросив внимательный взгляд на ковер, Ирен позволила себе сесть. – Мы ищем иголки в стоге вычурной мебели, на четвереньках, в присутствии кошмарной смерти, не будучи уверены, что найдем хоть что-нибудь.
– Я даже не знаю, смеюсь ли я сейчас, или плачу, – пожаловалась я, вытирая щеки ладонями, на которых отпечатались дорогостоящие завитушки ковра.
Ирен посмотрела на меня внимательно, даже с опасением:
– Как ты считаешь, почему греческие маски, символизирующие трагедию и комедию, всегда изображаются рядом, будто парочка приятельниц-сплетниц? Когда я выступала в миланском «Ла Скала», мне довелось познакомиться с Леонкавалло
[24], который в то время как раз работал над арией грустного клоуна в опере «Паяцы». Вот уж виртуозное упражнение в смехе сквозь слезы!
Я покачала головой. Какое отношение опера имеет к моему непростительному поведению?
Ирен сжала мне запястья и силой отвела от моего лица руки, будто усмиряя капризного ребенка. Только я не капризничала: я была в ужасе.
– Нелл, смех и слезы живут бок о бок в нашем сердце, это тебе любой актер скажет. А любой тенор, когда-либо исполнявший заглавную партию в «Паяцах», подтвердит, что и смех, и рыдания можно вызвать сокращением одних и тех же мышц горла. Гениальность этой арии заключается в неразрывном переплетении бурного веселья и невыносимого отчаяния.
Пока подруга рассуждала о восторгах сценического искусства, слезы перешли у меня в тихую икоту, и я с облегчением кивнула, поняв, что неудержимый смех уступил место усталой меланхолии, куда более уместной в данной ситуации.
– Итак, что это за предмет, как бы он ни назывался? Если речь не о розе, – слабо улыбнулась Ирен.
Я узнала намек на произведение Шекспира
[25]. Как ни странно, все эти разговоры об актерском мастерстве помогли мне отстраниться от кошмарной сцены, в которой мы сейчас играли такие нелепые роли.
– Игольник, – ответила я четким голосом. – Вот. – Из кармашка на поясе я вытащила узкий продолговатый футляр и стала вынимать из него иголки, одну за одной втыкая их в жесткую саржу своей юбки, пока не опустошила футляр полностью. – Эта коробочка предназначена для хранения иголок, шпилек и зубочисток, но может сгодиться и для других целей. Как ты считаешь?
– Восхитительно! – обрадовалась Ирен, рассматривая футляр через стекла своего – моего – пенсне. – А пинцет?
