– Ох, практичным можно считать все, что позволяет бедной девушке оставаться живой и независимой, мисс Хаксли. Признаю: мало что может остановить меня. Если я покажусь вам слишком самоуверенной – просто скажите мне об этом.
– Даже не знаю, с чего начать…
– С ужина, – донесся голос Ирен из ее спальни. – Ужин был бы очень кстати. – Она уже сняла плащ и капор. – Думаю, втроем мы можем посетить ресторан гостиницы, не вызвав при этом скандала. Конечно, можно заказать еду и сюда, но, думаю, имеет смысл отпраздновать наш альянс выходом в свет.
Альянс? Значит, так теперь называют благотворительную деятельность?
Я уже начинала жалеть, что вместо нынешнего альянса мы не заключили союз с Шерлоком Холмсом.
Глава двадцатая
Дурное семя
Некоторые увидят лишь то, что лежит на поверхности: неуправляемого грязного мальчишку, сексуально распущенного и безнравственного, развитого не по годам во всем, что касается грехов и проказ, выскочку в глазах мудрого мира.
Заметки для себя
Из желтой тетради
Он сопротивляется моим попыткам сопровождать его во время его ночных вылазок.
Я слишком долго предоставляю ему свободу действий, сначала в Лондоне, теперь здесь. Пришло время, когда он должен посвятить меня в свои секреты.
Мне пришлось указать ему, что он зависит от меня во всем: еде, питье, одежде. Особенно в питье.
Его способность пить невероятна. Я напоминаю себе, что он все еще молод, несмотря на его грубые черты и неухоженные волосы, его ненасытную страсть ко всему чувственному. Впрочем, «чувственный» – слишком изысканное слова для его страстей, и здесь куда лучше подойдет слово «плотский»: каждый его инстинкт идет вразрез с тем, что ценится в цивилизованном мире.
Когда я смотрю на него, то мне кажется, что я стою на границе страны, населенной гуннами и вандалами. Или викингами. Народом, само имя которого звучит синонимом насилия и разбоя. Его дикий требовательный взгляд напоминает мне о Нероне-мучителе
[55], Чингисхане-завоевателе, Владе Дракуле, Торквемаде-палаче
[56], Иване Грозном.
О, он великолепен. Не существует того, на что он оказался бы неспособен, а это значит, что в завтрашнем мире он может стать великой, могучей силой, если его должным образом обучить. Если его укротить.
Но он похож на одну из тех яростных северных собак с бледно-голубыми глазами и силой, во много раз превышающей их габариты. Он рыщет в одиночку и никому не служит. Он бежит ради жажды бега, жажды ледяного воздуха в легких, жажды грубых алкогольных паров, жажды охотиться, спариваться и драться.
Но его великолепное животное естество сковано, словно узами, сотнями лет гордыни и вины. Христианству и его изувеченному на кресте Богу есть за что ответить.
Противоречия разрывают его на части, как и всех, кто имеет с ним дело.
Мне надо проявить осторожность.
Надо проследить за ним и понять, что он делает.
Надо нежно обращаться с моим зверем, моим господином и зверем.
Мой ключ к свету и тьме, добру и злу, жизни и смерти.
Мое создание, мой мясник.
Мой ключ к будущему империи и всему тому, что это будущее несет.
Глава двадцать первая
Женщины Уайтчепела
Каждый человек, подобно луне, имеет свою неосвещенную сторону, которую он никому не показывает.
Марк Твен
– Самый загадочный аспект парижских преступлений, – сказала Ирен следующим утром, пока мы изучали мои зарисовки следов, – это кардинальные различия мест, где они были совершены. – Она посмотрела на нас с Элизабет. – Вы обе впитали в себя куда больше сенсационной газетной чепухи о зверствах в Лондоне, чем я. Честно говоря, не представляю себе, как я могла пропустить целую серию убийств.
– Нет необходимости представлять, Ирен; я могу напомнить: ты была занята тем, что пыталась завести дружбу с этой жуткой Бернар и каталась в модный дом Ворта на рю де ля Пэ.
Мой упрек в адрес Ирен Элизабет восприняла как чистой воды похвалу.
– Бернар! Дом Ворта! Рю де ля Пэ! А вы повидали Париж, миссис Нортон! Ах, нельзя ли снова поехать посмотреть на все эти чудеса?
– Вы обещали называть меня Ирен, помните? И – нет, мы не можем позволить себе никаких развлечений, пока дело Потрошителя не будет закрыто.
– Конечно, – покаянно пробормотала Элизабет. – Я на секунду забылась.
– Больше так не делайте, – сардонически заметила Ирен. – К тому же вам слишком многое придется забыть.
При этих словах Элизабет в очередной раз доказала справедливость своего прозвища и залилась краской.
– Может быть, сенсации меня попросту не привлекают. – В голосе Ирен звучало сожаление. – Наверное, я уже пережила свою долю волнений на оперной сцене. Знаете, а это действительно превосходная идея!
– Какая? – Должна признаться, я была немного раздражена.
– Создание кантаты или оперы о жизни Генриха Восьмого, где я могла бы исполнить все женские партии. Конечно, для этого понадобится отменный композитор и сильный бас в качестве партнера по сцене.
– Тогда в ходе одного спектакля тебе придется проститься с головой дважды.
– И при этом петь как ангел до самого горького, последнего момента. Возможно, исторические факты можно будет совместить с легендой о Синей Бороде, чтобы добавить немного французского привкуса, так сказать.
Если честно, я была рада, что подруга снова задумывается о сцене. Небольшая постановка, опера в стиле «portmanteau»
[57], которую можно было бы исполнять где угодно с маленькой труппой и минимумом костюмов и декораций, была бы на данный момент идеальным решением для Ирен. И какая разница, что автором идеи послужил Шерлок Холмс, хотя при мысли об этом челюсти у меня непроизвольно сжимались, сама не знаю почему. Возможно, потому, что я поймала себя на использовании в своих мыслях французского словечка «portmanteau».
Неужели я становлюсь… континентальной?
– Я тоже делала кое-какие заметки, – вмешалась Элизабет, доставая записную книжку, заполненную странной мешаниной обычного рукописного текста и непонятного шифра. – Это моя собственная система, мисс Хаксли, – пояснила она, заметив, что я рассматриваю странные символы.
Загадочная форма стенографии только укрепила меня в подозрении, что Элизабет оказалась в нашем кругу исключительно благодаря своей службе у Пинкертона. Почему же Ирен решила не сообщать мне об этом? Конечно, в том, что касалось лондонских бесчинств Джека-потрошителя, примадонна и сама оказалась в роли, которую всегда переносила с трудом: в полной неосведомленности.
