Я взял у Родьки повестку. Так. Ага! Тетка, оказывается, его отца вызвала. Пронникова Анатолия Игоревича. А вот у меня – мать. Вот же зараза! Ну почему такая несправедливость?
Реально с батей было бы проще. Он ментов как-то недолюбливает. В отличие от матери, искренне и беззаветно считающей их нашими надежными защитниками. И опорниками.
Помню, даже читать она меня учила по «Дяде Степе» Михалкова. «Лихо мерили шаги две огромные ноги…» Брр. Фильм ужасов…
– Не говори пацанам, что раскололись насчет Трюхи, – сказал я Родьке, сидя на деревянном ящике и царапая веткой в пыли, – скажешь, «лепили горбатого», ничего не видели, ничего не знаем.
Родька глянул на меня с надеждой. Ему было очень стыдно. И страшно.
– Она сразу орать начала. Сказала, на учет поставит. Отца накажут. – Он еле заметно всхлипнул, несмотря на свои солидные десять лет. – А у бати и так на службе… Проверки, комиссии… Приходит ночью… В воскресенье тоже…
Вот!
Я понял, что мне показалось странным. Чего тупил так долго?
– Слушай, Родька, а кто в тот вечер Трюху у вас во дворе видел? Ты?
– Когда? Когда пожар у вас был? Нет, не я. Тоха, Исаков Антошка – его одноклассник. Он его и прогнал. Тохе в ту субботу губу ваши разбили за кинотеатром, вот он и злой был. Утром мне рассказывал, как за Трюхой гонялся. А я – Юрасю.
– Тогда главный вопрос, – медленно говорю я, встаю, поворачиваюсь к Родьке и смотрю ему прямо в глаза. – Кто заложил именно тебя?
Пожимает плечами.
– Понятия не имею, – задумывается. – Ну да, кто-то ведь заложил?
– Получается, не заложил, Родька, – я рассеянно скольжу взглядом по своим каракулям на земле, – это называется «подставил». Только зачем?
Так-так-так.
Варианта два. Первый – отмазать Трюханова, второй – «зацепить» Родиона. Равноценно. Мотивы? Деньги? Советский инспектор по делам несовершеннолетних балуется вымогательством? Может быть, может быть. Тогда второй вариант – предпочтительней. У Трюхи отец – мичман, у Родиона – летчик-офицер. Если первый вариант – то подставлять можно любого, тогда почему именно Родьку? Как на него вышла эта инспекторша? Сама или кто-то подсказал?
Вновь возвращаемся к первому вопросу – кто навел на Родьку? И ко второму – зачем? Считаем, что вымогательство – это пилотная версия. И выходит, что при обоих вариантах ключ – Родька!
– Ладно, Родион. – Я протягиваю ему руку. – Не буду ждать пацанов, дела есть. Бывай…
Вяло жмет. Ничего, разберемся, не дрейфь!
Все-таки почему вызвали у меня мать, а у него – отца?
Старая скрипучая деревянная лестница.
В нашем доме нет бетонных перекрытий, бетонных ступеней. Нет даже ванных комнат. Каждую неделю мы всей семьей через весь город отправляемся к родственникам в Камышах купаться. «Банные» дни.
Дом деревянный, слепленный на скорую руку сразу после войны. Стены из деревянной дранки крест-накрест, облепленной штукатуркой. Пнешь ногой – сразу дырка. Зато – кирпичные печки высотой в два этажа. Можно топить и с первого этажа, и со второго. Снизу сосед топит – нам тепло. Топим мы – а вниз тепло не идет. Поэтому в наших апартаментах престижным считается жить на втором этаже.
Трюха как раз и живет на втором этаже. В моем доме, только в другом подъезде.
Я решил заскочить к нему домой, чтобы предупредить родителей. У Трюхи нет матери, только отец и бабка. Сам поджигатель гаражей наверняка в школе. Батя на службе, а вот бабуля должна быть дома.
Трюхина бабушка – классная старушка, что называется мировая. В войну была медсестрой в Инкерманском госпитале. Перед последним штурмом города эвакуировалась вместе с ранеными. А как только город освободили – в первых рядах явилась на стройку.
Никогда не унывает! «Как дела, бабуля?» – «А-атлично!»
Стальное поколение! Потомки похлипше будут.
Трюхин батя оказался дома. Дверь открыл сразу, как будто сидел в прихожей и ждал чего-то.
– О! Ты что, Витек? Вадик в школе.
– Здрасьте, дядь Саша. Я к вам.
Старший Трюха вытягивает шею и что-то высматривает внизу на лестнице.
– Ко мне? Ну давай, проходь. Только быстро, я тороплюсь.
На нем черная морпеховская форма, короткие сапожки, берет. Понты, одним словом. Вообще-то он кладовщик на БТК, но «сундукам» закон не писан. В чем хотят, в том и красуются.
Я топчусь у двери.
– Вадик ваш встрял, – говорю с печальным вздохом. – Видели его, как он сараи поджигал.
– Да ты что?
– Ну да. И менты уже знают… Я в общем-то предупредить хотел. Мало ли что…
Что-то не сильно папу Трюханова зацепило это событие. Топчется нетерпеливо, поглядывая на дверь.
– Ну ладно, Витек, давай. Я понял. Смотри ж ты! Гаденыш!
Незапертая дверь медленно, со скрипом открывается. Кто-то ее мягко тянет на себя снаружи.
Я оглядываюсь. Перед глазами – огромный живот, обтянутый форменной голубой тканью, и засаленный милицейский галстук. Инспекторша!
Приплыли.
Предупредил, называется…
После обеда меня ждал автобус на Коммунистической.
Шедевр Павловского автозавода. Уродливый, лобастый, яичного цвета агрегат с белой полосой на борту и надписью «СДП». Как хочешь, так и переводи.
«Самый Допотопный Пылевоз». Или «Салон Дорожных Пыток». Или «Сейчас Дам… гм… Прикурить».
Да-а. Общение с хулиганами явно производит определенные деформации психики.
В открытой двери стояла Ирина в тертых джинсах, белой футболке и кроссовках отечественного производства.
«Фигурка – что надо», – отметил я про себя.
Подошел строевым, отдал честь, стараясь не гнуть руку в запястье, отрапортовал:
– Курсант Старик для прохождения обучения прибыл!
Хмыкнув, Ирина спрыгнула с подножки автобуса и нацелилась дать мне подзатыльник. Я увернулся.
– А ну марш в автобус, клоун.
Слегка подтолкнула меня в спину.
– Хорошо двигаешься, Сатурн. Эх, сбросить бы мне лет двадцать!
Свой подзатыльник я все-таки получил…
– Сзади нечестно!
За окном мелькали залитые солнцем улицы города.
Зелень деревьев – тяжелая, неподвижная, уже темного буро-зеленого цвета, с желтой проседью накатывающей осени. Причудливая игра тени и света под листвой парков и скверов. Спуски и подъемы лестничных маршей, живописные домики и величественные здания, словно светлые острова в сочном растительном море.
И всюду памятники. Или какие-то особые памятные знаки, архитектурные капризы, арки и завитушки, цепляющие взгляд и придающие городу неповторимую индивидуальность. И строгую – до грозной суровости, и теплую – до трепета живого организма.
