И вот мое терпение вознаграждено по заслугам. Не побоюсь утверждать, что завтра дело так или иначе будет доведено до конца. И так совпало, что тетка окончательно освободила меня от всполохов раскаяния и последних угрызений совести. А то я, признаться, склонялся к тому, чтобы притормозить, мне жаль стало всю эту путающуюся под ногами прислугу, и даже саму стареющую родственницу стало как-то жаль. Но сегодня… сегодня она сожгла мосты.
Во-первых, сочла время (сразу после ланча) и место (комнату вашего покорного слуги) подходящими для произнесения монолога, или, скорее, лекции о моих мнимых (ею) несовершенствах и недостатках. Не стану утруждать себя подробной записью этой лекции, лучше попробую просто забыть… Однако, боюсь, не удастся. Эта коренастая нескладная фигура с уверенно попирающими мой каминный коврик ногами будет вечно стоять у меня перед глазами. Этот рот, из которого нескончаемым потоком льются речи, вылетают жестокие, резкие, обидные слова, эти чеканные фразы, в какие они складываются, – навсегда запечатлеются в моей памяти.
Вначале она затронула (наконец) тему Бирмингема. Она, оказывается, «слышала от доктора Спенсера» о нашем разговоре. И была счастлива узнать, что я отнесся к нему серьезно.
– Вы были счастливы, тетя Милдред?! Значит, вам так не терпится расстаться со мной?
Все же, что ни говори, а тетка у меня, по крайней мере, честная.
– Не надо этого примитивного пафоса, Эдвард. Даже у тебя не хватит ханжества утверждать, что мы живем душа в душу, что ты со мной, что я с тобой. – И далее, задетая моим молчанием или выражением моего лица, она открыто призналась в том, что я, разумеется, и так прекрасно знал, а именно в том, что демарш Спенсера был произведен целиком с ее согласия и по ее наущению.
Воцарилась тишина. Я, с большой горечью понимая, что дневного отдыха сегодня не видать, размышлял, стоит ли вообще отвечать ей. Но надежда на свободу выбора в этом деле оказалась напрасной иллюзией.
– Итак, Эдвард. Я жду ответа. – Тетин голос грубо вывел меня из задумчивости – словно камень в колодец свалился.
Знаю, это было глупо, но я сказал ей правду, сказал прямо и попросту. Смутно всплывают в памяти какие-то обороты вроде «ваши со старым дураком Спенсером хитроумные интриги», «хотите превратить меня в никчемного раба жалованья», «страстное стремление заставить меня заниматься тем, к чему я совершенно не приспособлен, чтобы освободиться от меня и от необходимости меня содержать», «от собачки моей вы уже избавились, теперь гоните меня». В общем, к концу речи, должно быть, даже моей тете стало более или менее понятно, что в Бирмингем я не поеду. Признаю, вышло сумбурно, непродуманно, грубовато, но против ее упрямства срабатывают лишь абсолютная ясность и категорический отпор. Если бы я дал хоть легкую слабину, то, не сомневайтесь, мигом очутился бы «в учениках у старого пирата», как выразился теткин любимый «поэт»
[47].
Подобно всем людям, привыкшим повелевать, она впала в неописуемую ярость, когда услышала, что ее воле перечат. Любопытно при этом, что отповедь старуха начала как раз с последнего замечания. Упоминание о Так-Таке, очевидно, особо уязвило ее – что поделать, муки совести. Она просто загрохотала как гром небесный: как смею я напоминать ей о гибели жалкой моськи?! (Моськи! Вы слышали? Бедный мой дружок Так-Так!) Она-то надеялась, что у меня хватит такта постараться забыть о тех событиях. Но нет! Ведь я сам, как эта собачка, – «робкое, трусливое трепло, шавка, способная только тявкать и кусать руку, которая ее кормит». А также «подлый, жадный, жирный слизняк, который думает только о своем комфорте и о том, как бы побольше съесть. Всегда был таким, с самого рождения!»
– А ведь вырастили меня вы, – удалось мне вставить.
– Да, вырастила, и ты очень редко об этом вспоминаешь.
Боже праведный, разве она когда-нибудь давала мне об этом забыть! Как же мне хотелось поделиться с ней своей версией собственного детства. Но куда там! Тетин голос продолжал греметь. Нос ее, и так вечно красный, безобразный и неухоженный, теперь сиял от возбуждения, словно яркий маяк. Лицо быстро преодолело хорошо знакомый мне воинственно-красный цвет мясистого придатка под клювом у индюка и от необузданного гнева стало белым как снег. Поистине, она более не владела собой. Теперь старуха обратилась к годам моего обучения в школе. Она бросала мне в лицо упреки в том, как скоропалительно я покинул стены этого мрачного учреждения, и с веселой злобой, не выражая ни секундного сомнения, высказывала самые дурные предположения насчет такой скоропалительности. Она бранила меня и издевалась над моими друзьями, моими книгами, моими вкусами, предпочтениями, моральными устоями (да-да, не сомневайтесь, вся эта канитель с Мэри опять всплыла на свет Божий, причем в связи с последним мнимым инцидентом – помните, когда мы с ней краснели в столовой? – к истории добавилась пара новых глав). Она осыпа́ла меня площадной руганью, словно торговка рыбой в порту: я, дескать, никчемный лодырь, ленивое пустое место, никуда не годный бездельник, лоботряс, «тунеядец, нахлебник, пользующийся ее щедростью и не имеющий духа это признать». Она опустилась даже до того, что перешла на мои физические недостатки. Я получился и жирный, и прыщавый, и лицо у меня одутловатое не в меру, и одет как «инфантильный, сентиментальный, жеманный хлюпик-педераст». Даже если бы изо всех оскорблений прозвучало только последнее, любой на моем месте стал бы искать мести.
Но ей этого показалось мало. Я, мол, пренебрег ее любезным предложением (да уж, очень любезным!). Проявил непочтительность и неуважение к доктору Спенсеру. Я неблагодарный. Я палец о палец не ударю в этой жизни, чтоб честно заработать хоть медный грош. И прочая, и прочая, и прочая. Более я не мог этого выдерживать. Удивляюсь даже, как дотерпел до того момента. Я встал и показал своим видом, что собираюсь покинуть комнату.
– Когда вы снова придете в себя, тетя Милдред, мы, вероятно, сможем продолжить этот интересный обмен мнениями, хоть лично я считаю, выйдет лучше, если ни одно из них больше не будет высказано вслух. В настоящий момент я отказываюсь вас слушать.
Я сделал движение по направлению к двери, но уж очень проворно моя тетя передвигается. Она прыгнула первой, словно пантера, прижалась спиной к косяку и загородила мне путь, при этом не прекращая браниться. Однако теперь в ее голосе зазвучали иные интонации. Старуха постепенно овладевала собой.
– Ты прав, Эдвард, полагаю, я все сказала и нет нужды прибавлять что-нибудь еще. Теперь тебе известно мое отношение. Но хочу четко прояснить одну вещь на будущее: отныне ты всегда будешь вести себя прилично. Всегда, тебе ясно? Ты будешь вести себя прилично и начнешь работать не позже, чем через месяц, – если, конечно, нам удастся найти тебе работу, что непросто. Если найдем, ты уедешь. Если нет, дашь мне торжественную клятву отправиться, куда я скажу и когда скажу. В противном случае я приму меры. И я точно знаю, Эдвард, как мне поступить. Гораздо точнее, чем ты знаешь, как поступить тебе. И повторяю еще раз: до тех пор ты будешь вести себя прилично, не то… А теперь открой дверь и пропусти меня.
