Глава 6
И вот наступил час, так сказать, последнего собеседования. Отчет Эдварда о нем не слишком честен. Возможно, и бестактно было с моей стороны приступать к нему с серьезной беседой в то время, когда он собирался поспать, но ведь я никогда не только не одобряла привычки к дневному сну, а даже не помнила о ее существовании. К тому же он сам отрицал, что следует ей регулярно, и, как и многие другие, говорил, что любит иногда отдохнуть, если нет дел. Утверждать же, будто я прочла «монолог, или, скорее, лекцию», мне представляется явным преувеличением. Я всего лишь попыталась подчеркнуть: ему пришла пора поднапрячься и занять более надежное положение в жизни. Даже из проклятого дневника вы сами видели: начала я достаточно мягко. И, кстати говоря, может, фигура у меня и «коренастая», и «нескладная», но ногами я «попирала» не его каминный коврик, а свой! Именно эту деталь племянник всегда упускал из виду, а в ней все дело.
Ну да бог с ним. Эдвард отреагировал на то, что я считала и до сих пор считаю более чем щедрым деловым предложением, как угодно, только не с пониманием. До тех пор мне удавалось сносно владеть собой, хотя, признаюсь, не без труда – разве что, допускаю, тон мой приобрел некоторую резкость, когда прозвучало: «Жду ответа». Я намерена была добиться ответа во что бы то ни стало. Однако непоправимые слова еще не слетели с губ: имела место откровенная прямота, но не «ожесточение» и не «безжалостность», о которых упоминает Эдвард.
Но тут племянник, к моему глубокому удивлению, совершенно взбеленился. Я даже представить себе не могла, сколько ненависти в нем накопилось, и сначала слушала скорее с изумлением. Но постепенно и во мне закипела ярость. Трескучую ахинею насчет рабской зависимости от жалованья еще можно было пропустить мимо ушей, как и глупости об «избавлении от необходимости содержать его» – даже Эдвард в своем ослеплении не мог не признать: в этой ситуации ему предлагалось больше денег, а не меньше! – но грубых выпадов в адрес дражайшего доктора Спенсера, без чьих забот неблагодарный дурак просто не достиг бы зрелого возраста, а также упреков в гибели пекинеса, которого племянник сам швырнул под колеса, чтобы отправить на тот свет меня, – такого я вынести не могла. Прямо по ходу дела созрело решение: раз так, значит, пришло время говорить начистоту – и хотя бы таким образом предостеречь его от саморазрушительного шага к неминуемой гибели. И тогда я, как правильно написал Эдвард, напомнила ему о сплошном безобразии, в которое он превратил и собственное детство, и всю свою дальнейшую жизнь. Поверьте мне, записи племянника отличаются замечательным качеством, вообще свойственным этому автору, – незаметно смягчать все неприглядные стороны своего поведения – в данном случае неприятные обстоятельства его исключения из школы. Тут он достигает особой ловкости в подмене понятий. В общем, по этому пункту, как и по множеству других, я высказалась прямо и – охотно признаю – весьма горячо, но, конечно, не как «торговка рыбой в порту». Всего-то вырвалось одно-два крепких выражения.
И потом, разве я не закончила свою речь открытым, ясным, недвусмысленным предостережением – то есть требованием «вести себя прилично»? На сей раз он не мог не понять, что имеется в виду. Вот и «веди себя прилично». «Или я приму меры».
Но пришлось убедиться: Эдвард явно и цинично отказывается вести себя прилично. И я приняла меры. Что еще оставалось? Нельзя же было просто оставить все как есть. Не только потому, что мне угрожала опасность. Опасность угрожала всему населению Бринмаура и даже Ллвувлла – ведь с Эдварда бы сталось строить все новые планы, и пусть они абсурдны и бессмысленны, но по закону статистики одно из множества нелепых покушений сработало бы рано или поздно. Поделиться своей бедой с окружающими мне тоже было нельзя – в последнюю очередь я соглашусь опозорить благородное имя Пауэллов из Бринмаура. Мы обитаем здесь несколько столетий. Если нам с племянником суждено стать последними в роду, то история семьи ни в коем случае не должна закончиться повешением Эдварда за мое убийство. Даже в лучшем случае, даже если его не осудят, доверить такому человеку нести фамилию дальше в века без моего руководства – немыслимо.
Настало время оставить комментирование грязного дневника Эдварда Пауэлла и добавить лишь то, о чем он, по естественным причинам, написать не мог. Сразу предупрежу: пару деталей придется указать намеренно неточно – так же, как я уже исказила мелкие обстоятельства, имена, топонимы и т. д. при редактировании прочитанных вами записей. В противном случае люди особо пытливого ума получили бы возможность проявить пристальный интерес к тому, что их не касается.
Итак, остаток вечера я провела в мрачном молчании. Эдвард со мной не заговаривал, я тоже оставила всякие усилия. Тем более что мне пришлось уже после этой попытки пережить еще один легкий шок. Как верно заметил племянник, я на долгое время отказалась от ростбифа. Но как раз в тот день перед обедом ко мне явилась Мэри с сообщением: мясник не прислал заказанную баранину – не нашлось у него, видите ли, незамороженной баранины, а вместо нее прислал вырезку, и «он добавил, мадам, что вы, кажется, давненько ее не отведывали, будет вкусно, а Эванс еще утром достал к ней хрен». Оставалось только уповать, что Эдвард об этом не узнает. Я поблагодарила Мэри – надеюсь, вышло достаточно вежливо, – ибо теперь, когда кульминация кризиса, казалось, стремительно приближалась, нервы мои одинаково остро реагировали на любое сообщение.
Той ночью я очень плохо спала – потому, наверное, и вскочила от звонка будильника Эдварда. Несколько минут я пролежала озадаченная: что это за звук? А потом меня осенило.
Я быстро поднялась с кровати и наспех оделась. Украдкой выглянула из-за оконной занавески на чудесный сельский пейзаж валлийско-английского приграничья. Вдали гора Широкая выпрастывала свои лесистые бока из предутреннего тумана. Краешек солнечного диска на моих глазах показался над самой вершиной, в то время как подножья длинных холмов все еще оставались окутаны белой паутинкой, которую ткет по ночам река. Справа, на склоне Ир-Аллта, овечки щипали подстриженную травку, сверкавшую ранней росой. Слева тянулись высокие стволы Фронского леса, его «баки» уже тут и там были подернуты осенью. Такому утру душа должна радоваться. В такое утро хочется жить, оставить все обиды и видеть в каждом ближнем доброго брата. Между тем прямо передо мной на зеленой лужайке топтал подошвами мои клумбы, распугивал моих белых голубей, злобно шикал на любопытных трясогузок Эдвард. И пришел он не за цветами для утреннего букета, а за корешками. Какая прелесть!
По дороге он бросил краткий взгляд на свое окно, и в это мгновение я окончательно убедилась: задуманные мною меры единственно верны и справедливы. Это был взгляд безумца. Наверное, так же смотрел его отец на его мать, перед тем как с обоими случилось таинственное несчастье – никогда я не верила, что это было только «несчастье». Стараясь не выдать себя, я тихонько вылезла из своего окна и залезла в окно Эдварда. Еще через несколько секунд в моих руках оказался дневник. С мрачной радостью прочла я о подготовке к скорому побегу. Потом отправилась в гараж. Знаете, теперь можно сказать честно: я совсем не такая невежа во всем, что касается машин, как представлял себе Эдвард и как я сама тут лукаво признавалась. Маленькие «усовершенствования» в системе управления были произведены точно и успешно. Теперь «Ла-Жуаёз» (терпеть не могу эту кошмарную кличку) поедет таким образом, как пожелаю я.
