– Мистер Уильямс тоже некоторым образом связан с этим делом, – неожиданно возразила она.
– Каким же?..
– Таким же. О том и речь. Как я уже сказала, ложь и лжецы составляют предмет моей ненависти, но твои жалкие попытки сохранить драгоценное достоинство еще можно понять. Когда же доходит до эгоистического пренебрежения к чужой собственности, до отсутствия малейших, элементарных понятий о том, как надлежит вести себя добрым соседям в сельской местности, до черствого, бездушного наплевательства на удобства и покой других людей, на безопасность их скота, – когда дело доходит до этого, я не просто киплю от ненависти, я высказываюсь.
– Разумеется, когда речь шла об остальном, вы просто стояли, набрав в рот воды, тетушка. – Впрочем, к тому времени на меня уже снизошло просветление. Все стало ясно. – Учитывая, – продолжил я, – что коровы Уильямса вчера устроили на меня настоящую охоту, я не могу взять в толк, к чему вы клоните.
– Как минимум два человека стали свидетелями вашего поведения, юноша. – Тетино лицо пылало, и она подошла так близко, что чуть не впечатала его в мое собственное. Уильямс тем временем переминался с одной ноги в облезлой гетре на другую. – Во-первых, я сама за тобой наблюдала всю дорогу, с самой вершины холма Ир-Аллт. Оттуда открывается превосходный вид, и, знаешь, вид ты действительно являл собой превосходный, – продолжала она, неожиданно широко ухмыльнувшись. – Ну, когда выбрался из Фронского леса к своей обожаемой машинке. О, что за чудный вид: пот льет градом, весь исцарапан, весь какой-то замусоленный, жирное тельце измучено, сальные волосы взъерошены. Боже мой, боже ты мой, ну просто очаровательная картина! А какое у тебя было выражение лица – глазки бегают, вид недовольный… А каким оно стало потом, когда я внесла идею обносить вишни сеткой! Ужасно хотелось расхохотаться, только я была для этого слишком на тебя зла. – Тут тетя в самом деле хлопнула руками по бедрам и загоготала, как гусыня. Другого слова не подберешь.
Случаются в жизни моменты, когда утвердить собственное достоинство можно только полным молчанием. Я развернулся и зашагал обратно к дому.
– Не-ет! – заголосила тетя, чей настрой в одну секунду изменился. – Рановато уходишь. Я еще не рассказала о втором свидетеле, об Оуэне Дэвисе. Он и так достаточно натерпелся из-за твоих книг, поэтому я решила: справедливо будет после всех твоих нелестных замечаний о нем дать ему поглазеть, как ты сам тащишь их на своем горбу. Он решил забраться на холм чуть пораньше, и с его наблюдательного пункта было прекрасно видно, как ты злонамеренно снес забор мистера Уильямса.
– Господи, какие выражения, какой пафос! – заметил я. – А речь-то идет всего-навсего о плохо и неизвестно зачем заделанной дыре в ограде.
– Неизвестно зачем! – вдруг фыркнул Уильямс, впервые за все время встревая в разговор.
– Позвольте, мистер Уильямс, я продолжу свой рассказ, – поставила его на место тетка.
Уильямс моментально стушевался и подчинился «просьбе». Они все тут тушуются перед старухой. И что дает ей такое огромное влияние на всех и каждого в округе?
– Так вот, – продолжала она, – он не только в мельчайших деталях видел, как ты ломал забор, но и как совершенно смирные коровы мистера Уильямса неторопливо брели за тобой. Так поступают все нормальные коровы, когда приходит время их доить, или просто из коровьего любопытства. И еще он наблюдал, как ты позорно, трусливо, – теткин голос щедро сочился ядом, – из чисто животного страха швырялся в них камнями. По счастью, Оуэн Дэвис – мужчина, а не плаксивая тряпка, которая в ужасе улепетывает при виде домашней коровы. Он по мере сил заделал забор, – ты хоть понимаешь, что иначе весь скот разбрелся бы, и тогда – ищи-свищи его? – и опять-таки, как мог, оказал первую помощь корове, раненной тобою. Сейчас я по выражению твоего лица ясно вижу: ты до сих пор не осознал, что вел себя невоспитанно, по-хамски. Поэтому, чтобы разъяснить этот момент максимально доходчиво, я затрону наиболее чувствительную часть твоей личности – карман. Заставлю тебя заплатить, – проговорила тетя, вновь подняв ко мне пылающую физиономию и для пущей убедительности размахивая указательным пальцем перед моим носом. – Во-первых, заплатить за капитальный ремонт забора, во-вторых, за время и силы, потраченные Оуэном Дэвисом, в-третьих, за ветеринарное обслуживание, в-четвертых, за моральный ущерб, причиненный крупному рогатому скоту, в-пятых… – Тут тетя запнулась и повернулась к Уильямсу за подсказкой.
– За молоко, – молвил этот достойный индивидуум. К его чести, скажу, выглядел он немного смущенным тем, как баснословно наживется на мне благодаря грозному духу моей тетки, алкавшему мести.
– Да, и за молоко, – подтвердила тетка, хотя, похоже, даже ей было несколько неясно, при чем тут оно.
– Не доили. Пропало, – коротко объяснил Уильямс.
– Да, не доили, и оно пропало, – подтвердила тетя скороговоркой. – И еще ты заплатишь за все остальное, что придет мне в голову.
Я обернулся к Уильямсу:
– Как бы там ни было, вы сорвете на этом деле недурной куш, верно? – Затем снова обратился к тете, собрав в кулак все достоинство: – С радостью, – в эти слова была вложена вся презрительная ирония, на которую я был способен, – оплачу эти убытки.
И на том я оставил эту приятную пару. Секунду-другую царила тишина – даже тетка безмолвствовала. Затем, как бы опомнившись, пустила мне в спину через всю лужайку парфянскую стрелу:
– О нет, рад ты не будешь, поверь мне! Но заплатишь все до пенса, уж я об этом позабочусь. Вычту из твоего содержания!
К великому сожалению, так она и сделает.
Глава 5
Теперь надо спокойно обдумать положение. А то что-то, должен признать, в голову стали приходить очень странные мысли. Черт, какую гору родила эта мышь – собственноручная доставка домой бандероли с книгами.
Давайте же взглянем в лицо фактам. Жизнь здесь для меня невыносима. Так почему не покинуть эту распроклятую, гнусную, тоскливую дыру, почему не сделать это раз и навсегда – завтра же? Или даже сегодня?
Ответ прост. Я не могу уехать потому, что у тетки ключи от моего кошелька. Мой отец был неудачлив в финансовых делах. Я даже полагаю, что именно связанные с безденежьем тревоги и беды так рано свели в могилу и его, и маму. Во всей этой истории, похоже, есть какая-то тайна. Во всяком случае, я никогда не мог заставить тетку и бабушку, когда та была еще жива, рассказать мне все во всех подробностях. Всякий раз они переводили разговор на другую тему. Или просто старались так или иначе отделаться от меня. Даже все эти селяне, наши соседи, при всей своей болтливости никогда и словом не упоминали о моих родителях.
Как бы там ни было, бабушка оставила весьма любопытное завещание. Тетка становилась по нему моим единственным опекуном и попечителем. Все имущество отходило ей безусловно и до конца жизни, но она обязывалась выплачивать мне содержание, размер которого была вольна определять сама, – выплачивать до тех пор, пока я оставался под ее крышей или живя там, где она была согласна, чтобы я жил. Если же я ее покину, она освобождается от всяких моральных обязательств помогать мне, так же как и от юридических. Все было полностью и безоговорочно на ее усмотрении. С другой стороны, в какой-то момент она дала торжественную клятву «позаботиться обо мне». Обидный для меня вариант, хотя должен отдать тете справедливость: если она что-то пообещает, будет исполнять обещание до гробовой доски. После ее смерти Бринмаур, по иронии судьбы, должен отойти мне, как и все состояние. Можете не сомневаться, я немедленно продам дом и отправлюсь наконец жить в цивилизованном мире. Теперь вы понимаете, почему я начал это повествование словами: «Моя тетя живет в непосредственной близости от небольшого – и во всех отношениях безобразного – городка Ллвувлл? Вот именно. В этом-то весь ужас. Во всех смыслах».
