– Надо ехать и смотреть!
– Дом стоит на опушке леса. Если явимся толпой, они убегут. В лесу мы их упустим.
– Я подъеду один, на гущинских розвальнях. Скажу, что заместо крестника. И что Варлам Ионович прислал им пожрать.
– А дальше что? – насторожился статский советник.
– Как что? – удивился Лыков. – Дальше стану их бить. Смертным боем, как полагается.
– Их там двое, а ты один, – возразил Титус. – Терять ребятам нечего… Давай я укроюсь под рогожей! Вылезу и пособлю.
– И отморозишь себе выступающие части тела? – ухмыльнулся титулярный советник. – Женись сначала!
– Яков дело говорит, – остановил помощника Благово. – Их двое, отчаянные. Фомка Живодер по приметам десяти вершков!
[33]
– Да хоть двадцати! – ответил Лыков. – С него и начну. Кто не спрятался, я не виноват…
Благово с Титусом переглянулись, и Яан кивнул:
– Алексей прав. Одного они не испугаются и впустят в дом. Опять же, сани и лошадь знакомые. А так…
– Возьми с собой револьвер и кастет! – нахмурился статский советник.
– Слушаюсь! – шутовски вытянулся Лыков. – А еще ружье и батарею конной артиллерии!
– Я серьезно, орясина!
– Павел Афанасьевич, их же всего двое, – сбавил тон его помощник. – И нападу я неожиданно. В первый раз, что ли?
И сыщики принялись оговаривать детали.
Лыков прибыл на место около десяти часов утра. Ничего себе дачка! Пусть не палаццо, но добротный пятистенок. С дровяником, баней и конюшенным сараем. Обнесен высоким забором. Стоит на гриве, окнами на Волгу, а позади – заснеженный лес. Если убийцы внутри, то им нужно лишь через забор сигануть, и ищи-свищи… Вокруг больше ни одного строения. Как Варлам не боялся тут жить?
То, что в доме есть люди, Алексей понял сразу. Дернулась занавеска на окне, и следы у калитки еще не замело.
Титулярный советник сам открыл ворота, завел лошадь под уздцы и привязал к коновязи. Все это он делал, стараясь выглядеть привычным. Потом взвалил на спину мешок, а в другую руку взял четверть водки. Тут дверь распахнулась, и на крыльцо вышел мужик в наброшенном на плечи тулупе. Рыжеволосый, глаза светло-серые, ростом на пару вершков ниже Фомки Живодера… Значит, это его напарник.
– Ты кто? – спросил незнакомец, а сам глаз не сводил с бутыли. Любит, стервец, водочку! Это хорошо…
– Я Вовка. Заместо Пашки. Меня Варлам Ионыч прислали. Самому ему нельзя, за ним могут следить.
– А за тобой, значитца, нет? – сразу окрысился рыжий.
– Я нарочно плутал.
– Знаю я, как вы плутаете, дураки деревенские!
Лыков «обиделся»:
– Не хошь, так и не надо! Тута вам и хлеб, и колбаса, и водка… А они кобенятся! Больно мне надо в такой холод сюды ездить! Еще и обругали!
И повернулся к саням.
– Эй, мешок и бутылку оставь!
– Сам купишь, мазура! Тут лавка недалёко!
За спиной стукнула дверь. Алексей обернулся. Возле рыжего скандалиста появился угрюмый детина со злыми напряженными глазами. Он процедил сквозь зубы:
– Неси в дом. И не шуми.
– Он первый начал!
– Я сказал, тихо!
Лыков с обиженным лицом пошел в избу. Протиснулся между громилами, из холодных сеней шагнул в горницу. Тут было натоплено, на столе теснились пустые бутылки и валялись корки хлеба. К лавке было приставлено ружье. Ого! Этого только не хватало… Сыщик начал разбирать мешок, заняв позицию между ружьем и гайменниками.
– Вот! На три дни хватит, а потом Варлам Ионыч вдругорядь меня пришлют. Велели еще передать, что в городе как метлой метут. Что энто значит, не пойму, но велели…
– Не твоего ума дело, – грубо оборвал его Живодер. А рыжий мигом схватил бутылку и начал свинчивать ей голову.
– Вот она, родимая!
Воспользовавшись этим, Лыков отошел в сторону и снял с себя тулуп. Фомка не сразу заметил маневр. А когда заметил, осерчал:
– Ты че, поселиться тут вздумал? Бери ноги в руки и прочь отсель.
Титулярный советник, не обращая на его слова никакого внимания, бросил на пол рукавицы.
– Эй, ланцепуп! Ты глухой али глупый?
– Ни то и ни другое, – ответил сыщик своим обычным голосом. – А буду я сейчас вас, тварей, лупить на обе корки…
Он сказал это так буднично, что Фомка Живодер сразу все понял. Нагнулся было к сапогу, но получил ногой в темечко и полетел кубарем. Рыжий застыл с четвертью в руках.
– Ай! Ты кто?
– Раз-два и в дамки! – ответил сыщик, двумя страшными ударами отправляя его на пол.
Фомка вскочил, но вынуть нож опять не успел. Лыков двигался быстро, словно танцевал вокруг противника. Он сместился вроде бы под левую руку и вдруг оказался под правой. Хрясь! Готов…
Через два часа арестованные стояли в кабинете Благово. Рыжий скулил, по его окровавленному лицу текли настоящие слезы.
– Ваше высокоблагородие, у меня грудь слабая, а он меня что есть силы!
– А нечего было людей убивать, – назидательно ответил статский советник. – Теперь уж что! Теперь тебе жалеть не об чем. На каторге все равно сдохнешь.
Мужик завыл.
– Молчать! – рявкнул Павел Афанасьевич. – Нагадил, так дай ответ! Если сей же час сознаешься, получишь на суде снисхождение. Это ведь Фомка кровь лил? Ты только за руки держал? Я все знаю!
– Точно так, ваше высокоблагородие! Он! Он и резал, и душил!
– А второй Гущин, который брат Феофилакта Ионовича?
– Тот деньги платил! Это рази брат? Да он хуже волка, вот какой он брат! А я спьяну да по дурости, ваше высокоблагородие… Грудь у меня слабая, пропитание добывать трудно…
– Погоди со своей грудью. Точно Варлам платил за то, что вы брата его со всей семьей убьете? Ты сам это слышал?
– Как есть! Ей-бо, сам слышал и сам от него деньги получал. Могу на суде присягнуть!
– Так и сделай. Глядишь, срок тебе убавят. А на каторге тоже лазареты есть. Будешь, вместо чем кайлом махать, на койке отлеживаться.
Фомка Живодер слушал этот разговор молча, а на последних словах злобно плюнул. И тут же охнул от боли – Лыков выбил ему чуть не все зубы…
На другой день Благово сидел у Лыковых за праздничным столом. Холостяк, сам он ничего у себя не готовил, а ходил по чужим домам. После десерта начальник отделения и его помощник развалились в креслах. Не хотелось ни говорить, ни думать. Вдруг Алексей сказал:
– Странно устроен человек. Взять Братцова. Дал ложную клятву, сгубил себя на веки вечные. Терять уже нечего после такого! И вот, на лестнице в ад, занес было ногу на последнюю ступеньку – и остановился. Не сумел! Ребенка пожалел. Пропащий, а что-то в душе осталось христианское… Куда он теперь, Павел Афанасьевич? В ад или в рай?
