Поманив его к себе, послушник перехватил повод кобылы и поприветствовал нежданного гостя невнятным ворчанием. Он уже повернулся спиной к Фалконеру, когда тот заметил луч света, мелькнувший в верхнем окне странноприимного дома. Ему почудилось бледное лицо, освещенное мигающим огоньком свечи. Порывшись в кошеле, он извлек глазные линзы и приладил их на нос. Однако к тому времени видение скрылось, в окне стало темно, к тому же дождь мгновенно залил стекла.
Когда он впервые заказал приспособление для ослабевших глаз, оно представляло собой не более как два стеклышка на концах изогнутого под углом стержня. Его приходилось придерживать перед глазами, чтобы что-нибудь разглядеть. Фалконера раздражало это неудобство. В конце концов он изобрел две складные скобки, державшиеся за ушами. Впервые в жизни он порадовался оттопыренной природе этих своих отростков. И все равно глазные линзы были тяжелыми и сильно мешали, так что он не носил их постоянно. В Оксфорде его и без того считали чудаком, а все время носить глазные стекла означало навлечь на себя насмешки. Сняв и сложив линзы, Фалконер окликнул послушника:
— Кто это был там?..
Он замялся, не зная, как спросить. Послушник обернулся в направлении, куда указывал Фалконер, но, ничего не увидев, хмуро пожал и без того ссутуленными плечами. Фалконер, вздохнув, решил, что его обманул отблеск молнии. Либо так, либо это был призрак, а в призраков магистр не верил.
— Брат, куда мне идти?
Человек, судя по всему, принадлежавший к ордену молчальников, ткнул толстым пальцем в сторону окон, где мелькнул призрачный лик. Фалконер пробрался под арку, укрывшую его от дождя.
Настоятель сидел за длинным дубовым столом в своих покоях, вертя кольцо с печаткой, украшавшее мизинец его левой руки. Перед ним лежал драгоценный кусок свежего пергамента, приготовленный для неначатого письма. Не палимпсест, исписанный и выскобленный для нового использования, а девственно чистый лист. Он предназначался для важного послания в клюнийское аббатство Святой Марии в Ла-Шарите-сюр-Луара. Джон де Шартре долго и тщательно обдумывал содержание письма и сомневался, стоит ли вообще его посылать. Однако он был человеком осторожным и щепетильным и не желал в одиночку нести бремя вины за скандал, который, по его мнению, скоро должен был выйти на свет. Он проклинал день, когда ему поручено было возглавить обитель, чтобы заново поднять ее на ноги. С другой стороны, он не придавал значения старинным страшным преданиям о временах основания монастыря.
Едва основанная на берегах Англии обитель, как рассказывал ему моряк, поселившийся близ Розерите, вскоре приобрела дурную репутацию. Он отмахнулся тогда, решив, что эти слухи распускали местные жители, не желавшие платить монастырскую десятину. Но едва он прибыл в Бермондси, один из старших братьев, Ранульф, отвел его в сторонку.
— Настоятель, я должен предупредить тебя, что здесь не все ладно.
Джон сухо усмехнулся. Это он знал и сам. Для того его и прислали, чтобы уладить финансовые затруднения, в которых завяз монастырь.
— Я знаю, что счета не сходятся, брат Ранульф.
Его поразил презрительный взгляд, брошенный на него старым монахом. Непривычный к такой дерзости настоятель начат было отчитывать брата, но Ранульф не дал ему и двух слов сказать, непочтительно перебив новое начальство.
— Нет-нет, это пустяк, маленькая небрежность. Нет, я говорю о делах старины, по сю пору преследующих нас.
Джон в молчании выслушал повесть, излившуюся с завешенных густыми усами сухих губ Ранульфа. То было предание о первых годах обители, просуществовавшей почти две сотни лет. О капеллане, пропавшем без следа, и о высокородных воспитанницах короля, вознаградивших заботы братии побегом в голубую даль. Все это, как видно, навлекло на монастырь несчастье.
Когда монах завершил свои откровения, пришел черед настоятеля наградить его презрительным взглядом. Джон де Шартре, при всей глубине своей веры, был человеком гордым и вполне мирским, а потому басни о заблудших лордах и леди и о злом роке не производили на него впечатления. Не говоря уже о том, что руководство ордена доверило ему более мрачную, но и более точную версию истории обители. Версию, в которую он вовсе не собирался посвящать Ранульфа. Улыбнувшись, он потрепал старого монаха по плечу с тем же выражением, с каким утешал бессмысленно болтавшего брата Питера. В то время он и рассказ брата Ранульфа посчитал бредом безумца. Тогда они его не тревожили, эти старинные предания. Теперь он и все чаше приходили ему на память. Он подвинул свечу ближе к пергаменту, чтобы при ее желтом свете как можно лучше описать подробности событий. За окном уютных покоев сгущались сумерки. И кто-то откусил краешек бледной луны.
Фалконер пересек тесную комнатку на верхнем этаже гостевых покоев. Старые половицы заскрипели у него под ногами. Он опустился на грубо сколоченную кровать, застонавшую под его тяжестью. Уильям был рослый человек, и даже после многих лет ученых занятий на его костях не наросло лишнего жира. В молодости ему приходилось сражаться, и он не позволял себе расслабляться, чтобы избежать телесной немощи, какую видел в своих ученых собратьях. Однако теперь его тревожило состояние не тела, но ума. Пятнадцать лет он занимал пост магистра-регента в Оксфорде, и вот теперь стал бояться, что теряет рассудок. Не так внезапно, как это случилось с молодым бермондским монахом братом Питером, а медленно и почти неприметно.
Все началось во время лекции об Аристотелевой «Первой аналитике», которую он читал студентам-новичкам. Предмет он изучил, как собственную ладонь, и лекцию повторял едва ли не в тысячный раз. И вдруг не смог припомнить простейшего силлогизма.
— Прежде всего, примем общее отрицание относительно А и В. Если ни одно В — не А, то ни одно А не может быть В. Поскольку если некое А — назовем его С — было бы В, то неистинно было бы… неистинно было бы…
Внезапно фраза, которую он отбарабанивал перед сотнями студентов, вылетела у него из памяти. И головная боль стрелой вонзилась в левый глаз. Он тогда спас положение, резко обратившись к какому-то нарушителю дисциплины:
— Как заканчивается силлогизм, Томас Йолден?
Хорошо еще, что имя юнца не вылетело из головы. Мальчишка вздрогнул, но кое-как промямлил фразу, не дававшуюся его наставнику. Позже, когда он поведал об этом досадном промахе своему старому другу, констеблю города Оксфорда Питеру Баллоку, умолчав, впрочем, о сопровождавшем его приступе мигрени, тот проворчал:
— Да, Уильям, похоже, и к тебе подбирается старость.
Эта мысль привела в ужас Фалконера, которому исполнилось всего сорок пять лет — намного меньше, чем Баллоку. Тогда-то он и задумал обратиться к травнику. Доктора медицины из Оксфорда оказались для него совершенно бесполезны. Их так называемая медицинская наука основывалась на философии и брезговала эмпирическим опытом. И в любом случае он не хотел извещать никого в Оксфорде о своей беде. Потому он и дал так легко себя уговорить Роджеру Бэкону, попросившему съездить в Кентербери к одному еврею, занимавшемуся алхимией. Фалконер сразу сообразил, что может не только выполнить поручение друга, но и получить врачебный совет.
