Выслушав Сафиру, Фалконер серьезно встревожился. Как видно, за бредовыми речами брата Питера стояло больше, чем казалось на первый взгляд.
— Каббала? Я знаю и зову своими друзьями многих евреев, но никогда о ней не слышал.
— И не мог услышать, если они ортодоксальные иудеи. Ее корни глубоко уходят в нашу веру, но ныне не все одобряют ее и ее новый расцвет в последние годы. Однако мой покойный муж поддался искушению, соблазнившись философией рава Азариеля. Он искренне верил, что, узнав правильную последовательность букв имени божьего, человек может сравняться с ним в способности к творению. Создать живого человека, которого у нас называют «голем». Ходят рассказы, что кое-кому это удавалось. Думаю, вполне естественно, что и мой сын Менахем увлекся тем же учением.
— К несчастью, это, как видно, тот самый случай, когда малое знание таит большую опасность.
Сафира Ле Веске поморщилась и кивнула. Отдельные пряди волос у нее подсыхали, приобретая первоначальный медный блеск и начиная завиваться, как было свойственно им от природы. Она пригладила густые волосы пальцами, и вновь обеими руками обняла колени, как ребенок, испугавшийся темноты. Как маленькая девочка.
— Менахем, или Мартин, зови его, как угодно, с детства стремился к одобрению. Когда ему казалось, что другие мальчики станут с ним дружить, если он поделится с ними секретами, он тут же открывал все свои тайны. Думается, именно поэтому он после смерти отца соблазнился посулами местного христианского священника. А я так ушла в свое горе, что заметила, только когда стало слишком поздно.
— Питер говорил о венце, мудрости и разуме и назвал меня Адамом. Скажи, что это значит?
— Это первые три из десяти сефиротов — посредников между Богом и реальным миром. Они — голова Адама Кадмона, предтечи людей.
Женщина вздохнула.
— Прости, но яснее объяснить не сумею. Я никогда не разделяла мистических верований своего мужа, которые, как считают некоторые, вырастают из протеста духа против рационального мира, который окружает нас. Может быть, я слишком привязана к этому миру.
На лице Фалконера показалась улыбка.
— Я сам люблю логику. Некоторые считают, что я слишком увлекся ею. Однако, как видно, нам обоим придется впустить немного мистики в сердца, если мы хотим разгадать загадку и найти твоего сына.
— Но не тьмы. Тьму впускать нельзя.
Сафира вздрогнула и выглянула в узкую оконную щель. Словно в насмешку над ее словами, снаружи стояла непроглядная тьма. Луна совсем исчезала, а с ней и последний луч света.
— Наша вера предостерегает от опасности тайных учений, в которые не следует углубляться никому, кроме ученых, обладающих защитой собственного знания.
Фалконер наклонился и легонько коснулся ее голой руки. Она не отпрянула.
— Могу сказать о себе, что не совсем невежествен в жизненной философии. Как и ты, на мой взгляд.
Он хотел отнять руку, но Сафира крепко сжала ее, не давая ему отстраниться. Пальцы ее были теплыми, а взгляд ободрял.
— Я доверяю тебе, чего не могу сказать о настоятеле. Он пугает меня. Все же будь осторожен. Есть старая притча, предупреждающая, что прикоснувшийся к опасному знанию сильно рискует.
— Расскажи. Это может уберечь нас от беды.
Сафира глубоко вздохнула и начала:
— Четверо мудрецов входят в сад — обозначающий опасное знание, — где им предстает мистическое видение. Один от взгляда на него умирает, второй теряет разум, третий уничтожает его и гибнет, обращаясь к ереси.
— Эйдо и Питер — первые два. Мартин, возможно, третий. А что же четвертый?
Сафира обратила к Фалконеру свои поразительные зеленые глаза. В них стоял вопрос.
— Ты сказала, мудрецов было четверо. Что сталось с четвертым?
— Он уцелел и сохранил рассудок, потому что был мудр и привязан к настоящему.
— Тогда будем надеяться, что я как раз четвертый.
Фалконер проговорил это вполне уверенно, но в душе у него шевельнулось опасение, ведь память так ненадежна. Сколько знаний вытекло из его ума? Не потерпит ли и он поражения по недостатку мудрости? Впрочем, это была лишь мимолетная слабость, и тотчас же прилив эйфории наполнил его уверенностью в себе. Он рассмеялся.
— Тебя что-то тревожит? — спросила Сафира.
Он взглянул на сидевшую рядом с ним еврейку. Ее прекрасное лицо выражало заботу.
— Ничего. Почему ты подумала?..
— Ты на миг показался таким… далеким. Как будто был не здесь.
Червячок беспокойства прополз по хребту Фалконера. Неужели, вдобавок к забывчивости, он еще иногда и отключается от реальности, вдруг этим и объясняются провалы в памяти? Он снова засмеялся, отгоняя страх, но смех прозвучал натужно.
— Да ничего, пустяки. Я последнее время становлюсь… рассеян.
Сафира внимательно взглянула на него и не стала расспрашивать. Сейчас их ждало более спешное дело. Фалконер скинул свой старый серый плащ и обернул им плечи Сафиры. Она стала отказываться — ведь он тоже промокнет, — но Фалконер настоял на своем.
— Так будет благоразумнее. Если поднять капюшон — вот так, то никто тебя не узнает.
Он скрыл под капюшоном ее сияющие рыжие кудри и затенил тонкие черты.
— Смотри-ка. Ты в этом рубище настоящий монашек. Маленький и очень хорошенький монашек, однако…
Она хихикнула и плотнее завернулась в плащ. И в самом деле, в таком виде они с магистром-регентом не вызвали бы особых подозрений, обыскивая монастырь. Он бережно взял ее за локоть.
— А теперь поспешим, пока монахи не встали к приме. Тогда уже нельзя будет свободно разгуливать.
Фалконер взял обтаявший свечной огарок и зажал его в кулаке. Придется выйти в темноте, потому что снаружи дул сильный ветер, но потом, в здании, может быть, удастся его зажечь. Выходя, Уильям оглянулся на проем, в котором, освещенный с двух сторон свечами, спал брат Питер. Он напоминал сейчас святого с иконы, сияющего во тьме. Женщина потянула его за рукав, и они вышли в ненастную ночь. Небо оставалось невидимым в полном лунном затмении. Фалконеру показалось, что на плечи ему лег тяжелый груз, и он ускорил шаг, направляясь к одной из дверей в стене дортуара.
— Погоди! Смотри! — пронзительно вскрикнула Сафира, настойчиво и требовательно стиснув локоть спутника.
Обернувшись, он разглядел, как она всматривается в стигийскую мглу.
— Что такое?
— Там. У ручейка, что бежит из-под стены. Там кто-то есть.
— У нужника? Постой…
Бывали времена, когда Фалконер сожалел об утраченной зоркости, и сейчас был как раз такой случай. Он поспешно копался в кошеле, вытаскивая глазные линзы. Сафира махнула рукой.
— Там! Видишь? Это Менахем, я не могла ошибиться.
