Кровь отхлынула от щек настоятеля.
— Ты, надеюсь, не обвиняешь меня в убийстве? Я даже не знал о существовании тоннеля. Не то разве я позволил бы оставить там Мартина?
— Ты знал, где находится ключ, и брат Майкл, если я спрошу, не одалживал ли ты его, конечно, не сможет этого отрицать. Ты ведь ведешь скрупулезный учет счетам и припасам.
Этого настоятель отрицать не мог, но все же держался твердо.
— У меня не было причин убивать брата Эйдо. Смешно даже думать об этом. Между тем Мартин уже рассказал о ссорах и раздорах. Посеявший колдовство пожнет плоды зла, скажу я.
Фалконер со вздохом признал еще одно сомнительное обстоятельство:
— Должен сказать, вероятнее всего, убийство произошло позапрошлой ночью. Видишь ли, когда я ночью обнаружил тело, кровь уже свернулась и засохла. Однако я уверен, что и на меня покушался именно убийца. А вы все к тому времени вышли, чтобы позаботиться о мертвом. Факты говорят против тебя, Мартин.
Даже Сафира при этих слова, кажется, упала духом и понурила плечи. Особенно когда Фалконер махнул рукой в сторону неподвижного Питера.
— Ведь брат Питер к тому времени уже был в цепях. Не так ли, Питер?
Питер приподнялся, насколько позволяли цепи, и кивнул. Фалконер продолжал рассуждать:
— Но как тогда ты мог узнать, что Эйдо мертв, а, Питер? Ты ведь знал, верно? Ты сам нам сказал. А Эйдо, несомненно, был убит в погребе.
Питер хитро глянул на него, облизывая губы кончиком языка, и забормотал, словно снова лишился разума. Настоятель кивнул на несчастного страдальца.
— Ты же видишь, он умалишенный. Это было пророческое безумие, и пророчество сбылось по чистой случайности. Как видишь, он закован. Он никак не мог ночью оказаться в погребе.
Фалконер указал на юношу:
— Тогда где он так выпачкал одежду? Смотрите, подол вымок и в грязи, и выше тоже пятна. Вы ведь переодели его в чистое, когда принесли сюда. И ноги в грязи. А он не сходил с кровати? Открой рот, Питер!
Питер перестал бормотать и недоуменно склонил голову на бок.
— Открой рот.
Питер медленно высунул мокрый розовый язык. Зрелище было совершенно непристойное. А на языке лежал ключ. Ключ от кандалов, украденный им у травника, когда он хватал монаха за рукав. Все изумленно замерли, а он вдруг вскочил с кровати, сбросив кандалы с рук, и легко растолкал мучителей. Сафира Ле Веске опомнилась первой и выставила вперед изящную ножку. Питер во весь рост растянулся на полу. Фалконер мигом уселся на него верхом, поражаясь, с какой силой сопротивляется обезумевший мальчишка. Эта сила едва не покончила с ним в погребе. Конечно же, то был живой человек — Питер, — перемазавшийся глиной в тоннеле. Фалконер сражался с Питером, а вовсе не с големом, созданным Эйдо Ла Зушем. Теперь бешеные крики Питера разносили по всему госпиталю признание, в котором не было и намека на раскаяние:
— Как ты глуп, Мартин. Эйдо не лепил голема, а хотел разрушить его. Я его создал, а Эйдо хотел разрушить! Просто оттого, что струсил. И ты тоже так струсил, что побоялся идти первым и даже не вернулся в ту ночь в опочивальню. А я не боялся. Я бы его создал, мне это почти удалось, когда я вернулся в тоннель, пропустив тебя мимо. Я уговаривал Эйдо продолжать, а он все спорил и спорил. Вот мне и пришлось его остановить. А тогда у меня уже не оставалось времени до примы. Я бы вернулся потом в погреб, если бы ты не всполошил всех своим отсутствием. Я с ума сходил от злости. Я ведь смог бы. Мне почти удалось.
В вышине прозвенел колокол к мессе.
На развилке дороги, ведущей от Кентербери к Лондону, Уильям Фалконер остановил отдохнувшую и избавившуюся от хромоты кобылу. Он окинул взглядом болотистую равнину, протянувшуюся от стен Бермондси до стеклянной глади Темзы. Утреннее водянистое солнце, поднявшись над зубчатой чертой леса на востоке, наполнило пространство желтым сиянием. Река выпросталась из берегов и вольно разлилась по низким лугам. Монастырь словно плавал в сверкающем озере. Грозовые облака, уходя на запад, выкрасили небосклон ровным серым цветом. Над Оксфордом, над университетом, пожалуй, льет дождь.
Фалконер шевельнулся, седло под ним заскрипело.
— Значит, здесь мы расстанемся.
Сафира Ле Веске, удобно устроившаяся в седле одолженной настоятелем лошадки, кивнула.
— Кажется, так. Я совсем запустила дела в Ла Реоле. И кстати, настой шалфея хорошо укрепляет память.
— Я запомню.
Сафира рассмеялась, и только тогда Фалконер понял, что сказал.
— Если, конечно, сумею запомнить, не приняв прежде настой шалфея.
Ему все хотелось оттянуть расставание.
— И у тебя теперь есть надежный помощник в делах.
Он махнул рукой в сторону мальчика, стоявшего у стремени матери.
— Из Мартина… э… Менахема, как мне кажется, скорее получится купец, чем клюнийский монах.
Мальчик повесил голову, но Фалконер успел заметить улыбку на его лице. Парень снова обрел семью и свою дорогу в жизни.
— Между прочим, Менахем Ле Веске, я так и не поблагодарил тебя за то, что ты навел меня на мысль о тоннеле. Если бы мать не заметила тебя в ту ночь у нужника, мне бы о нем ни за что не догадаться.
Изможденное лицо мальчика выразило недоумение.
— У нужника? Меня не было там ночью. Я прятался у водяной мельницы, пока не стемнело, а потом снова пробрался в тоннель. Понимаете, мне не хотелось оставлять Эйдо одного. Он так боялся темноты. И чего-то в самой комнате.
Фалконер вспомнил серую призрачную фигуру, мелькнувшую перед ними Сафирой во вспышке раздвоенной молнии — фигуру, растаявшую среди каменных стен, подобно привидению.
Холодный озноб пробежал у него по спине.
Акт третий
Назавтра после дня святого Эндрю,
[6]
восемнадцатый год правления короля Эдуарда II.
Бермондси, Суррей
Монах смотрел на новобрачных, так откровенно радующихся друг другу, и поначалу ему было только приятно их счастье. Они были такие счастливые, а между тем он отлично понимал, как они рискуют. Внезапно в груди у него что-то сжалось, и он не сразу понял — отчего. Потом вспомнилась стародавняя история леди Алисы и брата Френсиса.
Как давно это было! Женщина, лишенная стыда, распутница, искушавшая бедного инока нарушить обеты и подвергшая опасности его душу. Но, как рассказывают, оба вскоре исчезли, унесенные самим дьяволом.
— Брат Лоуренс, как мы тебе благодарны!
Двое подошли к нему, и монаху стало неловко от их благодарности. «Спаси их! Прошу тебя. Господи!» — молился он. Она так хрупка и молода. Он — гораздо опытней. Эта мысль снова наполнила его опасениями. Он-то знал, как мало значит их взаимная любовь. Их семьи сделают все возможное, чтобы погубить этих двоих. Такое уже случалось и прежде.
