— Он ничего не знает, — сказал Саймон.
— Да…
По одному короткому словцу ясно было, что для сэра Болдуина это плохое утешение. При виде орденских владений он снова вспомнил о безвинной гибели друзей. Болдуин не сомневался, что многие и здесь, и во Франции понимали лживость чудовищных обвинений, выдвинутых против тамплиеров, но это плохо помогало, когда он сталкивался с презрением невежд. Он сразу возненавидел привратника и не раздумывая снес бы ему голову мечом.
— Ну же, Болдуин!
— Да, со мной все в порядке. Он просто болван. Понятия не имеет, о чем говорит.
— Конечно, — успокоил его Саймон.
Он никогда бы не признался, как трудно ему верить в постоянные заверения Болдуина о невиновности ордена. Саймон полагал, что дыма без огня не бывает.
Главный зал епископского дворца являл собой впечатляющее зрелище. Стены украшены изображениями святых, а в углу — рядок книжных полок. На них стояли книги в роскошных переплетах, а напротив, у другой стены, красовались на полках лучшие тарелки епископа. В лучах света из огромного окна в южной стене блестело серебро и олово, плясали растревоженные их шагами пылинки. В зал их проводил угодливый клирик.
Епископ Стэплдон, Уолтер Второй Эксетерский, сидел на крытом кожей стуле в дальнем, самом светлом конце помещения. Он читал пергамент, то и дело поднося к носу очки, и, когда поднял голову, вид у него был недовольный, будто он только что узнал дурную новость.
Пока он вставал и с улыбкой приветствовал их, Болдуин вспоминал, когда в последний раз видел епископа по-настоящему счастливым. Давненько — пожалуй, до того, как король назначил его государственным казначеем. Сколько всякого случилось с тех пор, в том числе и вторжение этих кошмарных Диспенсеров.
Никто не был застрахован от безудержной алчности сэра Хью ле Диспенсера. Рассказывали, он признался однажды, что ничто его не заботит, кроме богатства. Богатства он добился. С тех пор, как он начал хватать и присваивать, он успел стать богаче всех в королевстве, за исключением разве что короля. В это жестокое время даже вдов воинов, погибших за короля, лишали земель и средств. Одну женщину, мадам Баррет, преследовали с такой необъяснимой безжалостностью, что та лишилась рассудка — и все ради того, чтобы Диспенсер мог заполучить ее имущество. Стэплдон, обладавший в свое время умеренным влиянием, теперь, конечно, мог воочию убедиться, сколь малого он достиг.
— Сэр Болдуин, рад снова видеть тебя. И тебя, бейлиф. Надеюсь, вы не слишком измучились в пути?
— Скорее, отдохнули, — коротко отозвался Болдуин.
Ему здесь не нравилось. Он знал, что стоит взглянуть в широкое окно, и он снова увидит владения ордена — вечное напоминание о чудовищной несправедливости. Он как будто снова услышал крики сгоравших заживо на кострах тамплиеров.
— Хотел бы я сказать это о себе, — вздохнул епископ.
— Ты куда-то ездил, милорд? — удивился Саймон.
— Нет, читал известия, — объяснил Стэплдон и, снова взглянув на письмо, покачал головой и отложил его на стол. — Мы все еще под угрозой войны с Францией… Королева отправилась в Париж для переговоров с братом, но как знать, добьется ли она успеха.
— И потому ты вызвал меня как члена парламента в Лондон, — вставил Болдуин.
— Да, — епископ негромко хмыкнул и взглянул за окно. — Тебе известна судьба этого здания?
Саймон поспешно вмешался:
— Привратник сказал нам, оно принадлежало тамплиерам.
— Верно, принадлежало. А потом было передано госпитальерам, — согласился епископ, опустив взгляд. — А теперь король целиком отдал его Хью ле Диспенсеру. Думается, тот доволен.
Болдуину не пришлось особенно вслушиваться, чтобы различить горечь в голосе епископа. Он надеялся, что горечь эта относится к расхищению имущества религиозных орденов, а не вызвана обидой епископа на то, что его обделили.
— Фортуна благосклонна к Диспенсеру, — заметил он.
Стэплдон взглянул на него.
— Возможно. Однако сейчас он просит о помощи. Вчера нашли мертвой дочь одного из его людей. На болотах между Розари и монастырем Бермондси.
— Коронера уведомили?
— Коронер, полагаю, сегодня будет здесь.
— Тогда я вряд ли могу помочь.
— Я пригласил вас сюда как члена парламента, сэр Болдуин, однако я был бы благодарен вам, если бы вы оказали помощь в расследовании этого дела. Милорд Диспенсер потребовал расследования, и я бы просил вас как непредвзятого свидетеля отправиться туда и попытаться что-нибудь узнать.
Генри Капун швырнул в стену рог с вином. От удара он раскололся, засыпав комнату осколками зеленой керамики. Двое слуг втянули головы в плечи, готовясь принять на себя долю невыносимого гнева, но ярость схлынула так же быстро, как прорвалась, и к нему возвратилось чувство ужасной пустоты.
Его маленькая принцесса! Он помнил ее рождение. Тогда он, понятно, хотел парня. Какой мужчина не хочет? Он был рыцарь, баннерет, человек с положением, и в его мире мальчик стоил дороже. Из мальчика можно сделать воина; отец может рассчитывать на награду за то, что вырастил в доме хорошего воина. Мальчик поможет завоевать новых союзников, добиться богатства, если удача будет на его стороне, и всегда будет радостью для старого отца. А что дочь? Только обуза в хозяйстве.
Он пришел посмотреть на нее, едва повитухи разрешили ему входить к жене. Господи, как ясно помнится то время! Он был немного пьян. Нет, по правде сказать, сильно пьян. Он не собирался этого делать, но когда ему показали младенца и сказали, что это дочь, он заорал от ярости. Вспыльчив был он тогда, в молодости.
— Тише, милорд, — прикрикнула повитуха, отнимая у него дочь, словно опасаясь, как бы он не убил ребенка.
— Не командуй тут, сука! Я хотел мальчишку, а ты суешь мне это!
— Дитя дает Бог!
— Ах Бог?
— Да, и Он послал тебе эту малышку, быть может, чтобы открыть тебе глаза на твои заблуждения и подарить более счастливую жизнь.
— Ты еще меня поучаешь, сплетница! Обойдусь!
Он плюнул и вылетел из комнаты. Но в памяти у него осталось лицо жены. Она была очень расстроена. Да, и потом, в ту же ночь, пока он наливался вином в зале, он слышал ее плач. Этот звук пронзил ему сердце. Он ведь любил ее — с тех самых пор, как увидел рядом со своим лучшим другом.
Просто диво, как скоро он полюбил ребенка. Улыбка дочери проникала в душу. Когда она смотрела на него и бормотала что-то, он просто парил в небесах. Потом она стала учиться говорить, и каждая ее попытка вызывала в нем радостный смех. Каждая забавная ошибка приводила его в восторг.
И еще она была для него вечным напоминанием о том, как жестоко он обошелся с женой. Не будь он так резок с ней в ту ночь, она не постаралась бы понести так скоро после рождения Джульетты, и тогда, может быть… Ну, что толку, мертвую не вернешь. Она умерла в следующих родах. «Чрево еще не окрепло после Джульетты», — сказала повитуха, ядовитая баба… Говорила так, будто корила его. Его! Уж кто-кто, а он никогда нарочно не обижал жену.
