Я сказал ей: «Дуй, детка, дуй!» когда увидел, что глаза тысяч устремлены на нее, и в громадном смущенье этого, на самом деле, на человечески-подобном уровне, или человечном, все эти люди увидят, как ты собираешься с фальшью ради денег, тебе придется хныкать слезами, которые у самой тебя, вероятно, не было никакого намерения применять; каким-нибудь серым утром в твоем прошлом, какова была твоя настоящая слеза, Джоан, твои настоящие горести, в ужасный день, еще в Тридцатых, когда женщины корчились в половых мученьях, как нынче корчатся они от половой неудовлетворенности, они так, бывало, теперь уж нет, выучились быть поколением, какому это не нравится; всем видна она ясно, как день, как фабрикует слезы у себя на руке, но она ж это и впрямь; никто не аплодирует, но потом да, когда наконец ей удается открыть дверь жилого дома лишь после трех или четырех рывков по инструкции… теперь здесь лишь великое безмолвие великого мгновенья Холливуда, действительный ДУБЛЬ (сколько продюсеров улетает по Дублям, как считаете?) совсем как в бое быков, когда наступает миг матадору воткнуть свой клинок в быка и убить его, и матадор выделенным ему мгновеньем пользуется твердо, ты, американец, никогда не видевший бычьего боя, осознаешь, что именно это и пришел посмотреть, натуральное убийство, и тебя удивляет, что натуральное убийство есть далекое, смутное, едва ль не скучное плоское происшествие, типа того, как Лу Гериг в самом деле нанес удар в хоумране, и резкий хлопок биты по мячу как-то, похоже, разочаровывает, хоть Гериг в следующий раз засандаливает еще один хоумран, этот уже громко и нагло в ударе своем, действительный миг, центральный убой, издырявленная срединная мысль, то самое, Дубль, поистине отсос сока камерой, улавливающей обширно спланированное действие, момент, когда мы все знаем, что камера зарождает, сейчас родится то самое, как бы мы это ни спланировали, правильно или нет; на каждый участок действия приходилось по три дубля; вот Джоан спешит вверх по дорожке, затем Джоан возится с ключами у двери, а позже третий дубль, который мне увидеть так и не привелось, по три съемки на каждый, каждая тщательно предупреждена; и точный действительный миг Дубля – это когда опадает молчанье, совсем как при бое быков. Джоан Драншенкс, лицо ее долго, сморщенно, трагично, с его оставшимися намеками дикого распада Двадцатых, тогда еще девушка-хлопушка, затем извилистая девушка Тридцатых, под пандусом, в полосатой блузке, Анна Лукаста, девушка, разбившая свой бивак под фонарем, как сегодня можно в настоящем портовом районе увидать кобла педового в моряцкогрузчицком прикиде с фуражкой в бакобушлате, с жеманными толстыми губами, что стоит, в точности как Джоан, бывало, стояла в старых кинокартинах, что появлялись после Клодетт Кольбер в «Я обхожу весь порт» (деловая такая девчушка): Джоан Драншенкс, на самом деле в тумане, но, как нам видно нашими же повседневными глазами, в тумане вся освещена клиговыми огнями, и теперь в шубейковой истории, и не испугана на самом деле или как-то, но центральный ужас, что все мы ощущаем за нее, когда она оборачивает гримасу ужаса свою на толпу, приуготовляясь взбегать по пандусу, мы уже видели это лицо, фу, она его отворачивает сама и спешит дальше по сцене, на миг нас всех кольнуло отвращеньем, однако режиссер, похоже, доволен; он насасывает красный свой леденец.
Я начинаю недоумевать или то есть осознавать что-то по части этого красного леденца; поначалу я думал, что это свисток; затем, что какая-то приблуда; а потом – что причудь; а потом – что прикол; а затем – простой леденец, которому просто случилось оказаться на съемочной площадке; Режиссер с Леденцом, ему лучше замыслы в голову приходят, если он вдруг подносит его к губам, в сверканье клигов, в тот миг, когда толпа рассчитывает, будто он сделает что-то другое, чтоб им всем замереть и озадачиться, и вынужденно отпускать замечанья насчет этого леденца. Между тем я встревоженно озирался повсюду не только в поисках лучшего места, откуда смотреть, но и наверх, на жилой дом, где старухи заламывали руки в истерике. Очевидно (ибо они могли б и шторы задернуть или смастырить что-нибудь) они на самом деле хотели видеть, что происходит на улице, что за действительная истерика сцены снимается на пленку, и чем подсознательно я почуял их веру; так что посреди какого-то ужасного расплыва клигсветовых сероэкранных гангстерских статистов, что все мочились и кровавились на улице кетчупом при моторах камеры, старушки вылетали бы опрометью из своего пятиэтажного окна двойным диким верующим религиозным истерическим вопящим самоубийством, кое случайно снимется на пленку дорогими скрежещущими огромными камерами и представит собою картину до того дерзкую, что еще столетье заправилы Холливуда будут показывать этот фильм гвоздем вечера с домино и сделками, для успокоения нервов; две чумовые женщины вдруг влетают сквозь ночь в участок ламп, но так внезапно, что на глаз выглядят тряпками, затем измышленьями глазного яблока, затем трюками камеры, затем проблесками электричества, затем наконец вочеловечеваньями в вывернутом отвратительном виде под яркими сияньями дикого страха перед старухами в Америке, плюх наземь, и Джоан Драншенкс в тумане, не улыбается, или фабрикует слезы, стоит, ноги враскоряк в миг сомнительного вспоминанья того, что мгновенье назад она подумала решить вспомнить о том, где именно, на полпути вверх по пандусу, начать идти очень быстро, чтоб инерция ее и разгон на самом деле вознесли б ее вверх по тому пандусу, чтоб на последних шагах она б не была уже пожилой борющейся дамой на цементном склоне, а молодой отчаявшейся женщиной туманной ночи, коя идет поджарыми рассеянными поршнями ног (будучи более озабоченной делами души, любви, ночи, слез, колец, тумана, скорбнозавтра) прямо вверх по той штуке, без бузы. Резонно, я видел тех леди, в кухне старенькая дамочка установила лампу, как-то сняла с нее боковины, чтоб у нее получился жалкий собственный клигов свет на одного, сияющий теперь вниз в глаза толпе (не хотела, чтоб люди смотрели к ней в комнату) (кухню ее или что-то) но в общем сиянье незаметно, хотя в обычный вечер это бы расстроило и возбудило, и распалило бы всю округу; но, тем не менее, у нее в гостиной свет был погашен, и она стояла там, с сестрою или соседкой, глядя сверху вниз на сцену, заламывая руки и, мне было видно, декламируя, как будто ей хотелось неким манером оказаться в кино, чтоб ее снимали, пока она декламирует в непосредственной близости от Дубля, очень истерично, странно, я решил, что она чокнутая и из тех старых сестер, что в итоге оказываются затворницами, если б не гостиничные апартаменты, как вот эти вот, какие предоставляют им минимум услуг, предохраняя их от судьбы братьев Коллиер, вообще-то, и по всей Америке старые богатые дамы с прибабахом живут вот так вот в гостиничных апартаментах; ну, представь себе их ужас сегодня вечером со всеми этими огнями, что вдруг буквально упираются прямо им в окна и в их гостиные, и как же они стенают и льнут друг к дружке, и думают, само собой, конец света неизбежно вскорости настанет, кабы уже не настал и не происходит прямо сейчас. Там был жирный парень в красной бейсболке; в какой-то должности, связанной с таковой у полицейской охраны, он бегал вверх и вниз по подъездной дорожке, расчищая ее от подъезжающих машин, людей или чего-то; всякий раз, когда они снимали, как Джоан Драншенкс возится с ключами и дергает дверь, движению по Хайд-стрит приходилось останавливаться из-за расстановки, очевидно, камер. Поэтому я начал замечать еще одну толпу, как бы сгущавшуюся на самой Хайд-стрит, и ограниченную лишь одной ее стороной, вообще-то нипочему, конечно, то и дело проезжала именито-фотографимая-канатка со своим звонблямзвяком и людьми, пассажирами, которые просто едут домой и нет им никакого дела до художественных обществ Сан-Франсиско, что сражаются за сохранение колоритного канатного трамвая (и значит, фактически, холливудские мужчины, я рассчитывал, что они с интересом глянут на проезжающий канатный вагон в ночи, но они не стали, из чего я заключил, что хитрованы Холливуда, очевидно, как и ньюйоркцы, считают, будто вся остальная Калифорния квадратна, поэтому что б ни сделали они или ни поимели, абсолютно никакого серьезного интереса не представляет, фактически чувствуя укол гражданской гордости и недоумевая, чего ради, втихаря, кто-нибудь из них не щелкнет просто снимок канатного трамвая) (Бадд Шулбёрг, вот на кого похож режиссер.) – пассажиры, что на нем едут, удивлены тем, что проезжают съемочную площадку, но по правде по-калифорнийски им без разницы, говно это или гуталин. Назаду, трагические плампы под навесом шевелятся на саванном ветру, что шлепком налетает от великого сокрытого темного залива, где также бедный сломанный трагичный Царь Алькатрас, как жерло орудья, сидит посередь бухты, весь сплошь яркие огни в своем шатре ночи, его аркадные и летучемышьи покровы, соннодом двух тысяч мертвых преступников, они вынуждены глазеть на Сан-Франсиско весь день из-за решеток огромными пожирающими глазьми и замышлять огромные преступленья и паранойи, и любовно-триумфы, каких свет еще не видывал, кхем – навесы хлопают, техники нагибаются к пораженным задачам своим при свете фонарика, у колес их грузовиков грязь, фургоны их как-то окружают, они костяк Холливуда, ибо кино сейчас хвастаться нечем, кроме великой методики, великая техника готова к великому входящему веку, и машины, эти работяги прогресса, призваны помогать и облегчать мир, эти двусмысленные вопрошатели пределов съемочной площадки и навязанная, но полезная и вас-туда-доставящая (хо хо) задача, съеженные в ночи, делая свою работу за фуфунерией и шарадериями Холливуда столь безумного, Холливуда, Смерть Холливуда грядет к нам, и дикие полу-продюсеры и осапоженные приспешники упомянутого того же, группа, нахохленная под мокрым хлопсаваном, генералы Антиэтама, как они хохлятся там в темной misère
[52], приглядываясь ко всем возможным углам, они думают важно, на деле же совершенно не важно; ибо режиссер выпрыгнет под морось проверить прядь кустов, что образует край кадра с Джоан Драншенкс на дорожке (это не Джоан стоит там, все это время ожидая, пока гении рассуждают и пялятся, это статистка, молодая, посимпатичнее, порасположенней к такому вот, всего лишь девчонка, устала на ногах, таким трудом на хлеб себе зарабатывает, итакдалее, но амбициозная, она дорвется, ей только и надо, что трахать нужных людей, я вот так скажу, так дорваться быстрей всего, зачем я вообще говорил тебе, что Ч. С. Джоунз, машинарь на, знаешь, тот старый машинист с чумазыми морщинами, кто сплевывает и нагибается под водокачкой в сумерках в Нью-Мексико и из своих сморщенных мешков глаз обозревает, оценивает земельные наделы, тянущиеся в туман гор под тучекучей, что на горизонте сидит, как эт, как бог на кушетке; чего, щщё б, (сплевывая), я б мог рассказать вам историй про то, где Холливуд – лишь предполагая;) режиссер пойдет на все эти дурацкие хлопоты, чтобы сдвинуть и проверить единственную веточку, и если ему захочется ее обрезать, он это сможет, словно б это реалистичности добавило, но в итоге он ее не обрезает, а просто пробует, это поглощает внимание тысяч глаз и тиканье мгновений, что сто́ят компании, которая размещает реквизит у настоящего жилого дома, тех же денег, что им бы стоило выстроить сам действительный жилой дом, вероятнее всего, что со всеми профсоюзными техниками, которые толпятся и порыкивают на фоне, и всеми клиговыми огнями и купленными легавыми, и безумными продюсерами, и гениями с леденцами, что тратят свое драгоценное время дождливой фрискинской ночью – Джоан Драншенкс в тумане…
