– Поставщики кожи считали моего отца упертым – он всегда покупал только лучшее. Если шкура оказывалась второсортной, они говаривали: «Не-е-е, Дикштейну даже не посылайте – все равно отправит назад». По крайней мере, так мне рассказывали. – Дикштейн снова улыбнулся.
– Он еще жив? – спросила Суза.
– Умер перед самой войной.
– Что случилось?
– Понимаешь, в тридцатые как раз начался расцвет фашизма. Каждый вечер устраивались собрания. Ораторы, респектабельные люди из среднего класса, популярно объясняли безработному отрепью, что евреи по всему миру сосут кровь из трудового народа, после чего люмпены отправлялись бить окна и задирать прохожих. Наш дом был для них отличной мишенью: сами мы – евреи, отец – лавочник, а значит, кровопийца; к тому же в подтверждение пропаганды мы жили чуть лучше, чем все остальные.
Дикштейн замолчал, уставившись в пространство и обхватив себя руками. Съежившись на кухонном стуле, в плохо пошитом костюме мышиного цвета, с торчащими в разные стороны локтями и коленями, он походил на мешок, набитый палками. Суза терпеливо ждала продолжения.
– Мы жили над лавочкой. Каждую ночь я лежал и ждал, когда они появятся. Мне было очень страшно, потому что отец их тоже боялся. Иногда они просто проходили мимо, выкрикивая всякие лозунги. Частенько били окна, пару раз громили мастерскую. Я всё ждал, когда они поднимутся наверх, прятал голову под подушкой, плакал и проклинал Господа за то, что он сделал меня евреем.
– А как же полиция?
– Если оказывались поблизости, то разгоняли толпу; впрочем, в те дни у них и без того работы хватало. Нам могли помочь лишь коммунисты, а отец не хотел принимать от них помощь. Разумеется, все политические партии выступали против фашистов, но только красные раздавали топоры и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, однако меня не взяли, сказали – слишком молод.
– А ваш отец?
– Он как-то сник, пал духом. После второго погрома у нас не хватило денег на восстановление, а у него уже не было сил начинать все сначала в другом месте. С тех пор он жил на пособие по безработице и тихо угасал. Его не стало в 1938-м.
– А вы?
– Пришлось рано повзрослеть. Ушел в армию, вскоре попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил учебу и уехал в Израиль.
– У вас там семья?
– Моя семья – целый кибуц, но я так и не женился.
– Из-за моей мамы?
– Может быть… Ты очень прямолинейна.
Суза снова почувствовала, как краска заливает лицо. Действительно, разве можно задавать подобные вопросы малознакомому человеку? Как-то само собой выскочило…
– Извините.
– Ничего страшного, – успокоил ее Дикштейн. – Я редко говорю о себе. Вообще, знаешь, вся моя поездка навевает воспоминания о прошлом. Кажется, это называется «дежавю».
Повисла пауза. «Какой же он милый, – подумала Суза. – Мне все в нем нравится: как он говорит и как молчит, его огромные глаза, его старый костюм, его воспоминания… Надеюсь, он останется подольше».
Она собрала кофейные чашки и открыла посудомойку. С блюдца соскользнула ложка, упала на пол и закатилась под большой старый холодильник.
– Вот черт! – выругалась Суза.
Дикштейн встал на колени и заглянул под днище.
– Ну все, с концами, – прокомментировала девушка. – Он неподъемный.
Дикштейн поднял холодильник за край одной рукой, пошарил под ним, вытащил ложку и протянул ей. Суза изумленно уставилась на него.
– Вы что, Супермен?!
– Я же работаю в полях. А откуда ты знаешь про Супермена? Он был страшно популярен в моем детстве.
– Да он и сейчас популярен, графика просто изумительная.
– Надо же! – удивился Дикштейн. – Помню, мы покупали комиксы тайком – они считались макулатурой. А теперь, оказывается, это «графика»…
Суза улыбнулась.
– А вы и правда работаете на винограднике? – Он больше походил на конторского клерка, чем на крестьянина.
– Конечно.
– Виноторговец с трудовыми мозолями – редкое явление.
– Ну, мы, израильтяне, немножко… как бы сказать… помешаны на земле.
Суза взглянула на часы и удивилась, как быстро пролетело время.
– Папа будет дома с минуты на минуту. Пообедаете с нами? Правда, сегодня у нас только сэндвичи.
– Спасибо, с удовольствием.
Суза нарезала багет и принялась готовить салат. Дикштейн предложил помочь, и она выдала ему передник.
– О чем вы думаете? – спросила девушка, заметив, что он смотрит на нее и улыбается.
– Вспомнил один смешной случай из твоего детства – хотя тебя это смутит.
– Все равно расскажите.
– Как-то раз я пришел сюда вечером, около шести, – начал Дикштейн. – Твоей мамы дома не оказалось. Ты мылась в ванной, и тут профессору позвонили из Франции – уж не помню зачем. Ну вот, он вышел поговорить, а ты вдруг заплакала. Пришлось мне подняться наверх. Я вытащил тебя из ванны, вытер и надел пижамку. Тебе было годика четыре…
Суза рассмеялась. Внезапно она представила его в клубах пара: вот он наклоняется и вынимает ее из ванны, только она уже не ребенок, а взрослая женщина, и груди ее влажны, и пена едва прикрывает треугольник между ног… У него такие сильные руки – он с легкостью поднимает ее и прижимает к себе…
Дверь кухни открылась, и на пороге появился ее отец. Видение исчезло, оставив лишь легкое послевкусие тайных желаний и странное чувство вины.
С возрастом профессор изменился к лучшему, подумал Дикштейн: почти совсем облысел, не считая монашеского «венчика», слегка располнел, стал двигаться медленнее, но в глазах по-прежнему сверкал живой, пытливый ум.
– Папа, у нас неожиданный гость, – объявила Суза.
Эшфорд взглянул на него и тут же воскликнул:
– Юный Дикштейн! Вот это да! Здравствуй, друг мой!
Дикштейн протянул ему руку, и тот крепко пожал ее.
– Профессор, как вы?
– Прекрасно, мальчик мой, особенно когда приезжает позаботиться обо мне дочь. Ты помнишь Сузу?
– Мы целое утро предавались воспоминаниям, – улыбнулся Дикштейн.
– Я смотрю, она уже и передник на тебя надела. Быстро… Я ей всегда говорю – так она замуж не выйдет. Снимай и пойдем выпьем по глоточку.
Дикштейн сокрушенно улыбнулся Сузе, снял фартук и последовал за Эшфордом в гостиную.
– Хереса? – предложил профессор.
– Спасибо, немножко. – Дикштейн вдруг вспомнил о цели своего визита: ему нужно выудить из Эшфорда некую информацию, но так, чтобы тот ничего не заподозрил. На пару часов он отрешился от дела, сейчас пора возвращаться к работе. Только аккуратно…
