– Еще как лучше! – заявил сакс. – Знаешь, приятель, я мог бы отрубить голову твоему Бланшфлауэру одним ударом!
– Грубое варварское оружие, – пробормотал Рауль.
– Лучше молись о том, чтобы никогда не познакомиться с ним поближе, – угрюмо парировал Эдгар.
После этих его слов между ними пролегла тень. Рауль молчал и даже не глядел на сакса. Эдгар, взяв друга под руку, увлек его ко дворцу.
– Сам не знаю, почему я так сказал. Будем надеяться, этого никогда не случится. Мой отец пишет, король послал за Этелингом, чтобы привезти его в Англию, так что может статься, именно он получит корону, а не твой или мой господин.
– Этелинг? Даст Бог, Эдуард действительно назовет его своим наследником! – Лицо Рауля просветлело. Он пожал саксу руку. – А если дело дойдет до этого: твой топор против моего копья… – Рауль оборвал себя на полуслове и умолк.
– Знаю, – сказал Эдгар. – Разве не говорил я этого тебе еще четыре года тому, когда впервые приехал в Нормандию? Что ж, может быть, в конце концов, ничего подобного и не случится.
– Да. Если Эдуард выберет Этелинга. Неужели прошло уже четыре года, Эдгар?
– Четыре года, – повторил сакс, и губы его искривила презрительная улыбка. – Я начинаю чувствовать себя здесь как дома. Подобно Вульноту и Хакону.
Рауль остановился словно вкопанный, пораженный неожиданной мыслью.
– Эдгар, это правда?
Сакс в ответ передернул своими широченными плечищами.
– Мне иногда кажется, будто я стал настоящим нормандцем, – сказал он. – Я сражаюсь с тобой на турнирах, говорю на вашем языке, живу с вами, завел друзей среди вас, горячусь и нервничаю оттого, что не могу поехать с тобой на войну, радуюсь тому, что герцог прогнал французов…
– Я и не подозревал об этом, – прервал его Рауль. – Я думал… Эдгар, герцог был готов посвятить тебя в рыцари, но я сказал, ты не согласишься. Быть может, мне поговорить с ним снова?
– Я премного благодарен герцогу Вильгельму, – без раздумий ответил Эдгар, – но никогда не приму рыцарские шпоры из его рук. Я повинуюсь одному лишь Гарольду. – Решив, что слова его прозвучали чересчур уж невежливо и высокомерно, сакс, стараясь смягчить неблагоприятное впечатление, добавил: – Ну, ты же понимаешь, дело не в том, что мне не нравится герцог Вильгельм. Я не это имел в виду.
– Знаю, – отозвался Рауль. – Или ты думаешь, на твоем месте я не сказал бы то же самое? Но, как бы то ни было, а Вильгельма ты недолюбливаешь, не так ли?
Поначалу ему показалось, что Эдгар не собирается отвечать, но, помолчав немного, тот все-таки заговорил:
– Нет. То есть, да – он мне не нравится. Разумеется, я не могу не восхищаться им, как и все прочие. Однако разве он способен вызвать симпатию у кого-либо? Да, он требует верности; повиновение навязывает силой: но любовь? Подобные вещи даже не приходят ему в голову!
– Пожалуй, ты еще недостаточно хорошо его знаешь, – заметил Рауль.
Эдгар взглянул на друга, и в глазах его промелькнула тень улыбки.
– Ты думаешь, кто-нибудь действительно знает его, Рауль? – После чего, видя, что Рауль молчит, сакс продолжал: – О да, он очень добр к своим друзьям, но я никогда не видел, чтобы он пытался покорить своих людей, как это делает… – Эдгар, оборвав себя на полуслове, умолк.
– Гарольд? – подсказал Рауль.
– Да, – признался Эдгар. – Именно Гарольда я имел в виду. Гарольда обожают все. А Вильгельма не любит никто. Его боятся, его уважают, но сколько людей почтут за счастье умереть за него? Фитц-Осберн, может быть; Сен-Совер, Тессон; его кузен д’Э; ты – те, кто является его друзьями. А вот за Гарольда с радостью отдаст жизнь самый распоследний серв, можешь мне поверить.
Они медленно шли в тени куртины
[43]. Оба хранили молчание до тех пор, пока не завернули за угол часовни во внутреннем дворе и не остановились под нависающей главной башней. И тогда Эдгар, глядя на узкие окна, прорубленные в сером камне, произнес уже более примирительным тоном:
– Готов держать пари, что, по крайней мере, здесь сидит тот, кто не питает особой любви к Вильгельму.
Рауль поднял голову.
– Ты имеешь в виду графа Понтье? Да, но ему все равно придется склониться перед волей Вильгельма, любит он его или ненавидит, точно так же, как до него это вынужден был сделать Жоффруа Майеннский.
– А как же архиепископ? – полюбопытствовал Эдгар. – Ему тоже предстоит смириться?
– Можер! – сказал Рауль. – Думаю, его песенка спета.
Они стали подниматься по ступенькам, ведущим к большой двери. Эдгар, коротко рассмеявшись, произнес:
– Вчера Гийом Фитц-Осберн рассказал мне, как застукал Можера, когда в последний раз охранял его. Ты еще не слышал эту историю?
– Нет, но, пожалуй, могу догадаться.
– Она заставила рассмеяться даже нашего вечно всем недовольного Альбини, – сказал Эдгар. – Ты же знаешь, как Фитц-Осберн умеет рассказывать байки. По словам Гийома, он получил предупреждение, будто его преосвященство занят молитвенными бдениями, но все равно вошел, чтобы подождать, пока Можер не освободится. Какой-то идиот привратник, не разобравшись, что к чему, и не слушая, что шепчет ему на ухо управляющий, провел Фитц-Осберна прямиком в кабинет архиепископа и выкрикнул его имя. Ну, Гийом взял да и вошел, успев увидеть, как Можер спихивает с колен свою любовницу и пытается сделать вид, будто пальцы его были заняты перебиранием четок, а не копошились в вырезе ее платья.
– Господи помилуй, прямо в кабинете? – спросил Рауль, которого обуревали негодование и в то же время смех.
– В нем самом, – кивнул Эдгар. – Это была та самая рыжая девчонка, Папия, по пятницам гонявшая свиней на рынок для продажи. Та самая, что сбежала от Мулен-ла-Марша, когда он уже готов был взять ее. Неужели ты ее не помнишь? Ну вот, теперь она живет во дворце Можера, разряженная в шелка и золото, как настоящая герцогиня.
– Грязная шлюха! – с отвращением сказал Рауль. – Вот, значит, что имел в виду Гале, когда резвился вчера вечером! Что ж, Можеру остается только надеяться, что эта история не дойдет до герцога.
– О, герцог непременно услышит ее, – жизнерадостно провозгласил Эдгар. – О ней знает уже весь двор.
– В таком случае, у нас появится новый архиепископ. Наконец-то, – сказал Рауль.
Молодой человек оказался прав, но, чтобы избавиться от Можера, герцог воспользовался вовсе не его любовными похождениями. Несмотря на то что Ланфранк заручился разрешением Папы на брак Вильгельма с Матильдой, а каменщики все еще ломали головы над планами строительства двух монастырей, которые стали платой за его согласие, невзирая на то что в браке у них уже родилось двое детей, архиепископ Можер не унимался, без устали выражая свое неодобрение. Тайные устремления Можера, подорванные падением его брата Арка, воплотились в злонамеренном желании лично сокрушить племянника, обретшего чрезмерное могущество. Поговаривали, что он вступил в переписку с королем Франции; правда это или нет, доподлинно никто не знал, зато, когда известия о бегстве короля достигли Руана, архиепископ изменился в лице, и те, кто стоял рядом, увидели, как в его глазах под набрякшими веками вспыхнула лютая ненависть. В пору расцвета Можер заработал себе славу коварного, хитроумного деятеля, но теперь состарился, и разочарование притупило его разум. Именно в этот столь неподходящий момент он решил объявить о расторжении двухлетнего брака, словно и не существовало полученного в Риме разрешения, а также отлучить герцога Вильгельма от церкви.
