Герцог следил за отступлением французского авангарда на другом берегу, но обернулся на голос де Гурнея и увидел стрелу.
– Ты ранен? – спросил он. – Мне очень жаль, Гуго: на такое я не рассчитывал.
– Это всего лишь царапина. Стрела попала в меня уже на излете. Но не могли бы ваши лучники в следующий раз не стрелять в своих, а?
Герцог расхохотался.
– Договорились, это больше не повторится. Но ты же не станешь отрицать – именно мои лучники принесли нам победу?
– Если ими правильно командовать, да еще и обучить, – отозвался де Гурней, осторожно щупая плечо, – то они и впрямь могут пригодиться.
– Как, неужели ты наконец решил поддержать лучников, Гуго? – осведомился граф Роберт д’Э, перешагивая через убитых. Сняв с головы шлем, он не глядя швырнул его оруженосцу. – Если бы эти олухи не опустили луки, когда увидели, что мы схватились с французами врукопашную, то мы потеряли бы не меньше дюжины своих людей. Что скажешь, Вальтер?
Лорд Лонгевиль только фыркнул в ответ.
– Да, я видел, как несколько наших были ранены, но это потому, что безмозглые сервы выстрелили не вовремя. А вот если бы у нас были хорошо обученные лучники, да еще под командой опытного капитана… – Он поджал губы, уже представляя себе формирование такого отряда.
Роберт метнул выразительный взгляд на герцога. Уголки губ Вильгельма дрогнули в улыбке.
– Что ж, выходит, моих лучников можно оставить, Вальтер? – невинно поинтересовался герцог.
Его вопрос отвлек лорда Лонгевилля от приятных размышлений.
– Оставить? Кого… ах, да! Оставить! Да после сегодняшнего урока во всех уголках христианского мира начнут использовать лучников! Неужели вы готовы отказаться от них только потому, что они не обучены, монсеньор? Нет-нет, теперь надо придумать, как использовать их к наилучшей выгоде. – Лонгевилль добродушно кивнул своему молодому сюзерену. – Имейте терпение, монсеньор, и совсем скоро вы увидите в деле уже других стрелков.
Герцог поклонился.
– Большое тебе спасибо, Вальтер, – совершенно серьезно сказал он и пустил своего коня шагом по дороге, пробираясь между завалами мертвых тел. Проезжая мимо графа Роберта, Вильгельм едва слышно пробормотал: – Не пройдет и недели, как Вальтер и старый Гуго де Гурней будут уверять, что идея использовать моих лучников принадлежит им!
Герцог отправился взглянуть, кого именно удалось взять в плен; граф д’Э задержался ровно настолько, чтобы услышать, как закадычные приятели, Жиффар и де Гурней, уже затеяли жаркий спор о том, где лучше расположить отряд стрелков, после чего незаметно удалился.
Остатки королевской армии поспешно отступали. Генриха более не интересовало награбленное, фураж для лошадей и сохранность снаряжения; казалось, после сокрушительного поражения он повредился рассудком. Когда же наконец заговорил, то лишь для того, чтобы отдать приказ ускорить отступление. Что до графа Анжу, то с ним у короля состоялся нелицеприятный разговор. Мартель, хорохорясь, заявил:
– По крайней мере, это не я отдал приказ о трусливом отступлении. Не я, чтоб мне провалиться на этом месте! Если бы я командовал армией, то встретился бы с Бастардом лицом к лицу в бою!
При этих словах с королем случился припадок истерического смеха, и он язвительно напомнил Мартелю о его прежнем отступлении из-под Домфрона и Амбриера. И вот в таком меланхолическом настроении два союзника и разорвали наконец заключенный договор. Потрепанное войско доковыляло до границы и, окунувшись в объятия родной Франции, ощутило себя в безопасности. Его Величество Генрих в последний раз испытал силу собственной армии на нормандском оселке.
Вскоре стало ясно, что крушение несбывшихся надежд короля самым серьезным образом подорвало его здоровье. Создавалось впечатление, будто за один день он постарел на добрый десяток лет, демонстрируя апатию, которая шокировала его придворных. Генрих был вынужден вновь заключить мирный договор с Вильгельмом, и, пока его советники изо всех сил старались смягчить унизительные условия, он, совершенно отстранившись от происходящего, сидел, кутаясь в мантию и глядя перед собой неподвижным взглядом. Ему прочли согласованные пункты; он кивнул, как если бы они ничего более для него не значили. И только когда вслух был зачитан параграф, в соответствии с которым Тийер отходил Нормандии, на лице короля отразилось сожаление. Губы его искривились, а в глазах вдруг загорелось нечто похожее на прежнее старое пламя. Но эта вспышка быстро угасла; Генрих, согласившись на все условия, поручил своим советникам как можно скорее скрепить договор печатью.
А в Руане герцогиня вновь возлежала в объятиях Вильгельма. Она оказалась крепко прижатой к стальным кольцам его хауберка, но, похоже, не чувствовала боли. Зато живо поинтересовалась:
– Значит, вы вернули себе Тийер, милорд?
– Да, как и обещал, я вернул себе Тийер, – ответил Вильгельм.
Матильда вся горела как в огне: глаза, щеки и сердце. Губы ее манили и ждали его ласк.
– Ах, Вильгельм, вы достойны того, чтобы быть отцом моих сыновей! – проворковала она.
Герцог отстранил ее от себя, безжалостно стиснув ей руки.
– И тебя более не отвращает то, что моя бюргерская кровь смешается с твоей, жена? – осведомился он.
В голосе его прозвучали жесткие нотки, но если она и вспомнила о нанесенном ему оскорблении семилетней давности, то лишь на мгновение. Матильда почти не слушала, что говорит Вильгельм; она наслаждалась мгновениями своего триумфа.
– О, Воинственный Герцог, если бы я способна была вновь стать девушкой! – воскликнула она. – Тогда ты мог бы взять меня и я стала бы наградой победителю!
Матильда до сих пор могла воспламенить Вильгельма, вытеснив из его головы все мысли, кроме любви к ней. Он, прижав ее к себе, негромко произнес:
– Неужели только потому, что ты больше не девушка, я не должен более взять тебя, мое Холодное Сердце?
– Я – твоя, – ответила она, кладя ему руки на грудь.
Не прошло и года, как Нормандия избавилась от двух своих злейших врагов. Король Генрих, на которого после подписания мирного договора обрушилась тяжелая болезнь, кое-как протянул зиму и весну, но потом все-таки скончался: его здоровье было окончательно подорвано тоской и горечью поражения. Через несколько недель умер и Мартель. Создавалось впечатление, будто герцог Нормандский попросту лишил обоих жизненных сил.
Свою страну Мартель отдал в наследство двум сыновьям, разделив ее между ними.
– Здесь нам больше нечего опасаться, – узнав об этом, заявил Вильгельм.
Корону же Франции унаследовал Филипп, сын Генриха, но, поскольку он был совсем еще ребенком, то, согласно завещанию короля, регентом до момента достижения им совершеннолетия назначался Болдуин, граф Фландрский. Хотя бы в смерти король Генрих постарался искупить глупости, совершенные им при жизни. Невозможно было найти более подходящего человека, способного взять в свои руки нити управления страной, к тому же честного и дальновидного. Но вассалы в Оверни и Вермандуа, Аквитании и Гаскони, Бургундии и Ангулеме приняли выбор своего короля с разочарованием и раздражением.
