– Я сам! – грозно пискнул Байстрюк, исчезая в кармане кузнеца.
Вакула, не удержавшись, плюхнулся на бок, в то время как Николя ловко приземлился на ноги. Кони растворились одним хлопком с лёгким запахом серы. Лица стоявших в охране гвардейцев не выразили ни малейшего удивления сим фактом. Тут и не такое видали, это ж Санкт-Петербург, детка…
– Нам во дворец! К царице! По делу! Срочно!
Охрана и усом не повела.
– Шановне панство, нам треба до тех запорожцев, шо тут квартируют. Будь ласка, донесите до их милости, шо приихав кузнец Вакула из Диканьки!
– Проходите, – расступились гвардейцы.
Николя, быть может, впервые глянул на приятеля своего с нескрываемым уважением. Ибо одно имя это отворило ворота в Зимний дворец, для чего любому иному смертному потребовалась бы немалая протекция.
– Так ты их знаешь?
– А то!
– Но… откуда?
– Дак то ще мой батька ставил новое колесо на их бричку, когда они проезжали от Полтавы через нашу Диканьку.
Верных товарищей сопроводили до тех покоев, в которых атаманы верного Войска Запорожского дожидались приёма у великой императрицы. Раскрылись четвёртые, если не пятые двери, за ними обширная комната, столь плотно задымлённая, что и количество присутствующих в ней лиц навскидку не угадаешь. Огненные взоры обратились на героев наших.
– Це хто? – сквозь плотные слои табачного дыма вопросил один из запорожцев.
– Добрий день, шановне панство! – громко приветствовал всех представителей Войска Запорожского приободрившийся Вакула. – Помогай вам Бог! Вот где увиделись!
– Так шо там за чоловик? – удивился кто-то.
– А вы и не поняли? Это ж я, Вакула, сын того кузнеца, шо поставил вам новую шину, когда вы, дай вам Бог всяческого здоровья и долголетия, проезжали весною через Диканьку.
– Ох, так ты шо ж, сын того кузнеца? – удивился запорожец, крутя длинные усы свои. – Помню, шо ты малой малювал важно? Абы хто накрасив на задку брички углем неприличное слово…
– То я!
– Як же ты так вырос-то, а? И году не прошло… Ну, здорово, здорово, земляк! Зачем же тебя Бог принёс в столицу?
– Искал вашей милости!
– Што ж, земляк, – сказал, приосанившись, тот же запорожец, желая показать, что он может легко говорить и по-русски. – Што, брат, балшой город? Етить его, мать твою, верно?
– Губерния знатная, – отвечал равнодушно сын вдовы Солохи, едва ли сдерживая себя, чтобы не закашляться от табачного дыма. – Нечего сказать, дома стоят большущие, картины висят насквозь важные. Многие дома исписаны буквами из сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!
– Как говорится, omnes viae ad Romam ducunt!
[8] И добавить, по сути, к вышеозвученному нечего, – весомо добавил Николя, противореча сам себе.
Запорожцы же, услышав кузнеца с гимназистом, столь свободно изъясняющихся на разных языках, вывели себе заключение, очень выгодное для обоих.
– После потолкуем с вами, земляки, побольше, теперь же идём мы к царице!
– К царице? – опомнился кузнец, ловя пинка локтем в бок. – Так сотворите же такую божескую милость, возьмите ж и нас с собою!
– Вас?! – расхохотался один из старых запорожцев с таким видом, с коим говорит дядька своему четырёхлетнему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую лошадь. – Да шо ж вы будете там делать, хлопцы?
– Нет, не можно, – поддержал другой козак. – Мы, брат, будем толковать с царицею про своё.
– Проси! – в один голос приказали Николя с Вакулой, дружно хлопнув правой ладонью по карману. Байстрюк и тощий чёрт даже не успели уклониться.
Практически в тот же момент кто-то из полковников Запорожского войска вдруг сказал:
– А что ж? Возьмём и в самом деле, братцы!
– Пожалуй, возьмём, – не веря своим ушам, произнесли другие. – Надевайте же скорее такое же платье, як мы!
В тот же миг показался в дверях человек в белом парике и зелёной ливрее, шитой золотом, стукнул большой палкой об пол и важно сказал:
– Императрица ждёт.
Запорожцы засуетились.
– Ты хоть понимаешь, что они приняли тебя за твоего деда? – шёпотом спросил Николя, только сейчас осознавший, в какое же далёкое прошлое они попали.
– А в кого я, по-вашему, уродился? – спокойно вздохнул Вакула. – Дед мой знатным малювальщиком был, хоть, говорят, более всего любил изображать русалок з грудями и баб без одёжи на всех заборах. Та поспешаем же, паныч!
Пятью минутами позже, переодевшись на скорую руку на козачий манер, верные товарищи уже спешили по длинной лестнице в первую залу. Самым последним робко следовал кузнец, опасаясь, в отличие от паныча-гимназиста, поскользнуться на каждом шагу на паркете. Прошли три залы, а Вакула всё не переставал удивляться. Вступивши в четвёртую, он невольно подошёл к картине, висящей на стене.
– Что за чудная живопись! Вот кажется, живые! А дитя святое и ручки прижало, и усмехается, бедное!
– Ты чего замер? – поторопил его Николя, но простодушный кузнец словно бы находился в полной прострации.
– Боже ты мой, какие краски! Тут умбры, я думаю, и на копейку не пошло, всё сурик да кобальт! А голубая так и горит! Вот же важная работа!
– Угомонись уже…
– Но сколь ни были удивительны сии малювания, а вот та ручка медная достойна большего удивления. Экая чистая выделка! Всё-то, я думаю, самые дорогие немецкие кузнецы делали!
Запорожцы прошли меж тем ещё две залы и остановились. Тут им и до́лжно было дожидаться. В помещении столпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожское посольство поклонилось на всякий случай на все четыре стороны и скромно стало в углу.
Минуту спустя в залу вошёл в сопровождении целой свиты величественного росту человек, широкий в плечах, в гетманском (уж не менее того!) платье, весь при золоте, бриллиантах и в жёлтых сапожках. Волосы его были растрёпаны, один глаз скрывался под чёрной повязкой, на лице изображалась надменная величавость, а во всей осанке – привычка повелевать.
Все русские генералы, кои расхаживали до того довольно спесиво в богатых мундирах своих, тут же засуетились и с низкими поклонами ловили слова его и даже малейшие движения. Запорожцы же отвесили вовсе поклон в ноги.
– Все ли вы здесь? – медленно уточнил важный человек.
– Та вси, батьку! – хором ответили козаки.
– Не забудете говорить, как я вас учил?
