Майлер двинулся к главному цеху и скрылся во тьме, Саридза подошел к Кентону.
— Удивлены, мистер Кентон?
— Очень.
— Тогда позвольте объяснить. И не стоит дожидаться появления тех двух ваших. У вас будет достаточно времени пересказать им все. Я, знаете ли, решил несколько изменить наши планы. Нет, конечно, я мог бы привезти вас сюда, застрелить и оставить, но потом решил, что не стоит. Вы подобного обращения не заслуживаете. Знаете, какой сегодня день?
— Нет.
— Суббота, вернее, была суббота несколько минут тому назад. И сюда вплоть до утра понедельника никто не придет. Сторож живет здесь же, при фабрике, но не станет вмешиваться, пока кто-то не явится и его не освободит. К этому времени я уже буду за сотни миль отсюда. Расстрелять вас здесь было бы, конечно, удобно, но завод предоставляет и другие возможности. Это Майлер предложил ими воспользоваться. И вместо выстрелов, которые, боюсь, могут услышать рабочие, которые живут неподалеку отсюда, прямо за железнодорожной веткой, будет стоять полная тишина.
Он указал на две железные двери.
— Знаете, что это такое?
— Напоминают большие сейфы.
— Это камеры для вулканизации. Барабаны с намотанными на них кабелями в резиновой оболочке одновременно проталкиваются внутрь в вагонетках, затем в камерах пускают пар, ну а потом — примерно через час или около того — вагонетки выезжают оттуда с подготовленным для обмотки кабелем. Весьма любопытная технология.
— Я так понимаю, вы собираетесь сварить нас там заживо?
— О нет, что вы, Боже упаси! Никакого пара там сейчас нет. Вас оставят там просто для того, чтобы вы посидели и спокойно все обдумали. Двери практически герметичны.
— То есть вы хотите запереть нас там, чтобы мы умерли от удушья?
— Поверьте, мистер Кентон, мне совершенно этого не хочется, так же как и вам, но вынуждает необходимость. Вы журналист и по природе своей любопытны. И несчастье ваше состоит в том, что вы впутались в историю, уведомлять о которой мир еще рановато. Возможно позже, когда Кодряну утвердится во главе румынского правительства, вот тогда ваше присутствие окажется как нельзя более кстати. Жаль только, что вы видели и слышали слишком много. Журналист должен сообщать только о том, что произошло, а не о том, что может случиться. Должен признаться, мне жаль вас, искренне говорю. Люди, подобные Залесхоффу, знают, на что идут, и осознают всю степень риска. Вас же, если так можно выразиться, можно отнести к потерям среди гражданского населения. Впрочем, не стоит сильно расстраиваться. Смею заверить, смерть от удушья далеко не самая мучительная. Вы просто тихо уснете, и все. Ну, сначала, конечно, будет немного неприятно, зато финальная стадия, уверяю вас, пройдет спокойно и гладко.
И тут Кентон вдруг потерял голову. Он отчаянно пытался высвободиться из пут. Перед глазами плыли круги. Он понимал, что бешено кричит на Саридзу, но не слышал собственных слов. Он словно частично потерял сознание. Лишь смутно осознавал, что Залесхофф лежит на полу рядом, что глаза у русского открыты и он смотрит на него. Затем в голове у Кентона прояснилось, и он с удивлением заметил, что все его тело сотрясает дрожь. Рядом послышались шаги, затем — смех. А потом он увидел, как Майлер поворачивает на одной из дверей запорный механизм в виде колеса и открывает камеру. Железная дверь была, по всей видимости, очень тяжелая и открывалась медленно. Но вот наконец показалось черное нутро, и Майлер шагнул к нему.
Кентона подхватил под мышки какой-то человек, стоявший рядом, и его снова потащили по бетонному полу. Минуту или две спустя он уже лежал на рельсах внутри камеры. Услышал, как Саридза шепнул несколько слов Майлеру. Тот что-то проворчал в ответ, а потом добавил:
— Этот готов, — расслышал Кентон.
И к нему закинули тело Григория. Оно в неловкой позе распласталось по вогнутой стене камеры. Залесхоффа втолкнули последним. А затем дверь начала закрываться.
Кентон молча и равнодушно наблюдал за тем, как сужается полоска света, проникающая в темницу из цеха. Ему было плохо. Вот она стала тоненькой, как ниточка, а потом все провалилось во тьму. Кентон прислушался к слабому скрипу — это по ту сторону двери поворачивали запорный механизм.
17
Время убивать
Какое-то время Кентон лежал с открытыми глазами, но вскоре ему показалось, что непроницаемая тьма давит на глазные яблоки. Он закрыл глаза и лежал, прислушиваясь к дыханию Залесхоффа.
Пока что в камере было тепло, видно, оно сохранилось здесь после недавнего использования. Сильно пахло разогретой резиной. Ничего, вяло подумал он, ждать осталось недолго. Он потеряет сознание, и всем этим страхам и мучениям наступит конец. Но какое-то время еще придется терпеть — секунды, минуты, возможно, даже часы — и все это время мысль будет работать, а тело чувствовать. Вот этого, решил Кентон, он больше всего и боится. В сравнении с этим сама смерть казалось не важной, ничего не значащей. Отправится ли его трепещущая душа в огонь чистилища или же тело, бесстрастно подчиняясь законам биохимии, просто сгниет, его в этот момент тоже не волновало. Его час пробил, настало время умирать. Бургомистра Корнелиуса де Витта, вспомнил Кентон, пытали и замучили до смерти, и он все это время читал вслух оду Горация «Регул». Кентон начал повторять про себя сохранившиеся в памяти старые стихи, первые, что приходили на ум, — сонет Донна, отрывки из Уилфреда Оуэна, отрывок из «Кубла Хан» Кольриджа, монолог из трагедии «Тамерлан Великий» Кристофера Марлоу. Но через некоторое время поймал себя на том, что повторяет одну и ту же строчку снова и снова, и оставил это занятие. Поэзия всегда ассоциировалась у него с любовью к жизни и страхом смерти, а не с перспективами на бессмертие. Занятно все же, вдруг подумал Кентон, как мало утешения приносит она при физических страданиях. Возможно, де Витт, читая вслух Горация, лишь хотел поторопить своих палачей. Возможно…
— Кентон!
Имя было произнесено шепотом, но в замкнутом пространстве прогремело как гром среди ясного неба.
— Это вы, Залесхофф?
— Да.
— Только теперь очнулись?
— Нет. Пришел в себя, когда меня вытаскивали из машины.
Какое-то время Кентон молчал. Затем спросил:
— Тогда вы знаете, где мы?
— Да. Сожалею. Это моя вина.
— Как себя чувствуете?
— Не очень. Все время пытаюсь уговорить пневматический бур, который долбит в голове, наконец заткнуться. Но он все сверлит и сверлит.
— Слышали, что сказал мне Саридза?
— Нет. Зато слышал, что вы говорили Саридзе. Когда меня втащили сюда, вы орали на него как сумасшедший.
Кентон решил поделиться с ним новостями.
Выслушав его, Залесхофф чертыхнулся.
— Это камера для вулканизации.
— Полагаю, что так.
