– Там случился курьез. Кто-то из театральных слух об этом распустил, и наши «желтые» конкуренты, конечно, не могли не отреагировать. Фельетон называется «Пиар во время Ч». Если хотите, я зачитаю, номер у меня как раз в компе открыт.
Аня читала, а перед Еленой на темной волне поднимались шеренги красных кресел конференц-зала. Белые рубашки, спящий с открытыми глазами президиум, сбитая на века трибуна, докладчик, бубнящий колыбельную речь…
– «…доклад, какого здешние стены давно… славные социалистические времена… и женщина на глазах у изумленной публики… сорвала с себя одежду!» – согнулась от смеха Аня.
– Не может быть! – вскрикнула Елена, заливаясь жгучей краской.
– Еще как может! – довольная Аня снова уткнулась в монитор. Молодая, она не знала о пассаже из прошлого Елены Даниловны…
– «…танцевала недолго, но прекрасно. Форс-мажорные обстоятельства не помешали доблестной компании вспомнить о главной причине торжества. Поздним вечером граждане на площади Ленина стали свидетелями и соучастниками массовых ленинских гуляний. Вот так незапланированное балетное выступление в праздничной программе, посвященной юбилею вождя мирового пролетариата, повлияло на раскрытие секретов пиара предстоящих выборов городской администрации».
– Не может быть, – повторила Елена шепотом.
Аня засмеялась:
– Случись мне там быть, и я бы что-нибудь такое отмочила!
– Зачем? – скривился Роман Афанасьевич.
– Из стеба!
Мотнув затуманенной головой, Елена поймала красноречивый взгляд Романа Афанасьевича. Николай Иванович мягко затарабанил пальцами по столу. Знают, они-то все знают… Бывшие комсомольцы на своей тайной вечере, конечно, тоже вспомнили трибунную румбу. Но не могло же время повернуть вспять?..
Коллеги принялись обсуждать веселое происшествие.
– Материал заказной. «Вечеркин» намек ясен, кто девушку танцевал.
– Чтобы Козлова «опустить»?
– Теперь противники его блока без проблем толкнут своего кандидата.
– А может, девушка просто решила радикально изменить собственную жизнь?
– Или напилась.
– Не, когда человек напивается, он не взлетает…
– Танцовщица взлетела? – охрипшим голосом перебила Елена. – Вы говорите – взлетела?!
…Бедный человеческий словарь оказался неспособным передать чудо. Елена тщетно старалась подобрать верные слова для описания странной ночи, странной девушки, летающего существа и магических звуков. Страдая от словесной мишуры, помогала себе жестами. И внутри наконец будто лопнула резина – компьютерный мир Антонины проявился в рассказе как переводная картинка. Елену мутило от ощущения Иудина поцелуя, и в то же время она чувствовала облегчение.
– Материал пропадает! – воскликнула впечатлительная Аня. – Напишите, Елена Даниловна!
– Не о чем тут писать, – сказал Роман Афанасьевич. – Событие частное, и девица ненормальная. Вы же, Аня, не стали бы писать о сегодняшнем Ленине? Все психи разные, по-своему, может быть, интересные, но в газете им не место. Вот если бы Елена Даниловна убедилась, что она летает – тогда да! Тогда б я упал перед ней на колени и умолял бы ее свозить к этой Антонине фотокора.
Нелли Сергеевна положила теплую ладонь на запястье Елены:
– Не переживайте. Пусть вы не видели, что она летает, – она наверняка летает. Летали же святые Василий Блаженный и Серафим Саровский. Люди без всяких психических отклонений подвержены сезонным влияниям. Осенью человек хандрит, весной воскресает вместе с природой… Солнце, воздух, простор. Я, как балкон открою, кажется, вот тоже сейчас прыгну и полечу. Только хочется взять кого-то за руку. Вдвоем не так страшно, – она покосилась на руку Николая Ивановича, все еще отбивающую какой-то музыкальный ритм.
– Чепуха, – желчно обронил Роман Афанасьевич. – Весеннее обострение женской глупости.
Нелли Сергеевна посидела, опустив голову, и вышла из кабинета. Кинувшись за ней, Аня скорчила рожицу за спиной секретаря.
– Хами-ишь, парниша, – протянул Николай Иванович. – У тебя, Рома, что, не бывает причуд? Ты не человек – папка ходячая?
– «Не учите меня жить» – читай там же!
Брови заведующего отделом сошлись в одну длинную «чернобыльскую» снежинку.
– Не знаю, как тебе, Рома, а мне утром на редколлегии тоже хотелось отколоть какой-нибудь кандебобер. Сильно хотелось. Тут не то что тиражи – тут последних читателей теряем, лучшие журналисты к частникам бегут, а нам велят учредителя облизывать. И мы лижем, самозабвенно, как весенний кот яйца. В результате наше издание банкрот во всех смыслах.
– На газету кощунствуешь?! – взвизгнул секретарь.
Они встали друг против друга словно два старых всклокоченных петуха. Забыли, что не одни в кабинете.
– Кощунство, Рома, это когда на цветочной выставке ругаются матом. Когда гостиничным полотенцем вытирают свои ботинки. Я тебе сотни таких кощунств могу вспомнить. А в прошлую пятницу я целый час сидел на стуле в приемной Козлова и думал, что кощунство – когда по моей спине вверх карабкаются и плюют на меня же. Я интервью ждал, которое, сам понимаешь, не мне было нужно. Позвонить нельзя, секретарша сказала – занят. А Козлов, оказывается, забыл. Кричит ей: «Галя, что за тупень торчит у тебя, как мой член утром?» И я ушел. Пусть теперь сам явится и ждет моего внимания, как соловей лета. Лично мне, Рома, наша поддержка тех, кто по головам на вертикаль лезет, вот уже где, – Николай Иванович резанул по горлу ребром ладони. – Мне от всего этого отчаянно весело, Рома. Так весело, что я, знаешь, готов прыгнуть на редакторский стол и джигу сплясать. Да эх, не умею, и спина болит. Поэтому, когда учредители снова пожалуют к нам на планерку и по новой начнут нас учить, как надо и не надо писать, я, Рома, не ручаюсь, что штаны при всех не спущу. Давно хочется зад им свой показать во всей его тощей красе, как ответ Чемберлену. И ты не представляешь, как я себя презираю за кукиш в кармане и как жалею, что из-за психической устойчивости могу подавить души моей прекрасные порывы. Хотя иногда думаю: не патология ли это – молча терпеть? Честно признаюсь: завидую я Елениной летающей девушке. Хоть она и ненормальная, а человек не подневольный, независимый и трудится не ради копейки. Пусть даже напрасно. Зато – счастливая. Вот мы с тобой, Рома, безнадежно нормальные, благоразумные до мозга костей, но почему-то не заметили, как целую жизнь профукали ни за грош. То строили светлое будущее, то рынок с человеческим лицом, то демократию с волчьей пастью. Сами теперь удивляемся, куда девалось и счастье наше, и ремесло, и честь, и ум, и совесть нашей эпохи…
– Расплакался, – процедил Роман Афанасьевич. – Разверзлись хляби небесные… Ему, видите ли, мучительно больно и стыдно за бесцельно прожитые… Демагог!
– Стыдно, – согласился Николай Иванович. – И больно, Рома, за себя и за тебя. А если тебе не стыдно, так мне тебя еще и жалко.
