Думаю, ответ мы узнаем очень скоро.
Нация
Нация и национализм. Введение в проблематику
Опубликовано в журнале «Отечественные Записки» № 3 за 2002 год под псевдонимом «Игорь Чернышевский» и редакционным названием «Русский национализм: несостоявшееся пришествие».
Вступление: русская тема
Разговоры о «русском национализме», ведущиеся вот уже лет десять, все более напоминают известную пьесу «В ожидании Годо»: это разговоры в отсутствие главного героя, появления которого не все желают, но все ждут. При этом его блистательное отсутствие кажется необъяснимым: вроде бы все необходимые причины для появления у русского национализма, как ни крути, имеются. В идеологах и организаторах, желающих объяснить русским, кто виноват в их бедах, тоже нет недостатка. Все нужные слова на эту тему сказаны, книжки написаны.
Тем не менее факт остается фактом: русского национализма — ни как массового движения, ни даже как массового настроения — нет. Есть недовольство, есть национальная обида, есть фрустрация и унижение. Есть националисты. Национализма — нет, и, кажется, в ближайшее время его появление не предвидится.
Трактовать этот факт можно, конечно, по-разному. В основном в этом преуспели теоретики «русской идеи»: пребывая на вынужденном досуге, они изощряются в изобретении причин, почему именно они остались не у дел.
Чаще всего они приходят к неутешительным выводам относительно глубоко въевшегося в поры нации рабского духа, а также успешности действий врагов, парализовавших национальное сознание при помощи телевизора, печатного станка или даже неведомого «психотропного оружия». Издеваться над этим грешно: в конце концов, ситуация и в самом деле непонятна.
Впрочем, так было и раньше: начиная с провала славянофильских попыток «дать русским людям понятие о национальности» и до сего дня отсутствие внятного национального движения русских кажется, по меньшей мере, странным. При этом попыток внятного анализа ситуации нет и не предвидится: заинтересованные стороны заинтересованы в невнятице, а у незаинтересованных, похоже, есть дела поважнее. Скажем уж честно: русские — непопулярный объект научных штудий. Изучать «немецкое национальное самосознание» сложно, но очень интересно: в конце концов, «немецким духом» занимались Гердер и Фихте. Исследовать какое-нибудь маленькое африканское племя хлопотно и скучно, зато удобно: небольшой, хорошо описуемый объект плюс бьющая в глаза экзотика, всегда готовая скрыть натяжки и передержки.
Русские же — ни то ни се: нам, с нашим цыганским счастьем, повезло угодить ровнехонько в провал между «интересными» и «удобоизучаемыми» случаями. Как бы то ни было, заграница нам не поможет: в этом смысле мы обречены на самопознание.
Аверс: нации и национализм как предмет изучения
Как ни странно, «общих мест» о нациях и национализме в научном обиходе не так уж и много.
Почти все исследователи сходятся на том, что национализм — сравнительно недавнее явление, появившееся не ранее XVIII или, в крайнем случае, XVII века. Большинство склонно относить к этому же времени и появление «наций». Где именно они завелись раньше, непонятно (называют разные места, включая Латинскую Америку), но считается, что существуют по крайней мере две модели нации: французская «гражданская», связанная с идеями Просвещения и трактующая нацию как «сообщество граждан» с одинаковыми правами, плюс немецкая «этнокультурная», связанная с Романтизмом и понимающая «народ» как «органическое единство духа», опирающаяся на общность языка и культуры. Упрощенные и опошленные варианты этих двух идей в дальнейшем были попользованы всеми прочими националистическими движениями. Каковые, впрочем, имели очень разные цели — начиная от объединения разделенных государств (как то было в 1848 году, когда в Европе бушевала «весна народов») и кончая так называемой «деколонизацией».
Вот, пожалуй, и все. Об остальном идут нескончаемые споры — кроме, пожалуй, одного методологически важного момента.
Не погрешая против истины, можно сказать, что история изучения наций делится на два этапа, которые хочется назвать «реалистическим» и «номиналистическим». Первый период длился где-то до середины прошлого столетия. Это было время наивной уверенности в том, что «нация» — вполне реальная вещь, определяемая через свои атрибуты, — например, такие, как язык, культура, занимаемая территория и ряд так называемых «национальных особенностей». Памятником тем временам была известная «бромлеевская» дефиниция, честно перечисляющая «все главное», что должно быть у уважающей себя нации. Однако в то время как советские студенты заучивали про «историческую общность людей, складывающуюся в ходе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, особенностей культуры и характера»
[51], свободный мир предался безудержному номинализму.
Кьеркегор где-то сказал про лекции Гегеля о доказательстве бытия Божьего так: «Попытка доказать существование того, кто находится прямо перед тобой, есть оскорбление, ибо это попытка поднять на смех». Еще большим оскорблением является, очевидно, попытка доказать не существование того, что находится перед самым нашим носом. Книга номер один в списках современной литературы по вопросам национализма — знаменитый трактат Бенедикта Андерсона — называется «Воображаемые сообщества»
[52]. При этом слово «воображаемые» (imagine) здесь нужно понимать без экивоков: «воображаемое» есть «плод воображения», никак иначе. Поэтому так называемый «примордиализм» в современной этнологии (т. е., попросту, гипотеза о том, что нации могут существовать «на самом деле», без чьих-то конструирующих усилий) в настоящий момент, стал неким жупелом:, почти никто из серьезных исследователей вопроса в открытую не признает себя «примордиалистом»
[53], зато все в хвост и в гриву костерят друг друга за проявления такового. Однако, смутное ощущение, что за «нациями» все-таки стоит какая-то реальность, никуда не девается. Для удовлетворения этого чувства исследователи национализма стараются разделять «национальную» и «этническую» проблематику. Под «этническое» подвёрстывается мутный конгломерат расовых, географических, культурных и иных факторов, с тщательным разделением всего этого от собственно «национальной» проблематики. До недавнего времени существовало даже своего рода разделение труда: этнические явления изучались социологами и антропологами (с 60-х), а нации — историками и политологами. Можно сказать так, что «этнос» рассматривался (а в общем-то, и сейчас рассматривается) как внеисторический субстрат, связанный с идеей существования «неисторических» («первобытных») народов — то есть как некая материальная противоположность «нации». И только наглядная демонстрация того, что какие-нибудь «ибо» или «йоруба» могут неожиданно ввязаться в историю (например, взять в руки автоматы), способствовала слиянию этих двух направлений исследования.
