Еще иначе — какие враждебные действия внутри группы русских-в-вашей-терминологии еще не являются причиной для исключения действующего из состава русских-в-вашей-терминологии, а какие уже являются? Хоть примеры приведите, если нет концепции.
Здесь, конечно, краткого ответа может и не хватить. Тем не менее, хотелось бы видеть суть, а не воду. В вашей большой статье на traditio.ru отвергнут как таковой даже критерий самоопределения. Не входит в противоречие с ее положениями лишь критерий идеологически/тавтологический — «русские — те, кто разделяет некоторую (изложенную в частности и в этой статье) русскую идеологию». Из этого может быть понята роль агитации в вашей деятельности — если это так, то без вашей агитации и русских в вашем понимании нет — но более внятным понятие не становится. «Наши это те кто знает что они наши». Или даже «Наши — это те, кто знает кто может считаться нашим» — тогда, выходит, я у вас вовсе тайную тайных выпытываю.
Если не ошибаюсь, одна из ваших мыслей — «Нерусь — это те кто систематически (или системно) противостоит Руси» (это не цитата, но, думаю, вы не станете возражать). Вопрос, еще иначе, в критериях этого противостояния — по каким вопросам, или в каких плоскостях, внутри вашей-Руси противостояния нет (или оно ослаблено), а снаружи, в паре ваша-Русь-Нерусь, оно есть? Причем, очевидно, что для того, чтобы ваша концепция обернулась не пустым словопереливанием, а чем-то осмысленным, необходимо придумать вопросы и плоскости, не имманентные любому и каждому общественному устройству. Или, по крайней мере, дать некое уникальное их сочетание, чтоб родился концепт, а не ловкий способ назвать известное нужным вам образом. Глупо будет сказать ваша-Нерусь богатая, а ваша-Русь бедная: это будет просто вопрос между богатыми и бедными, Русь тут ни при чем.
У меня нет плана вступать с вами в дискуссию о судьбах России, мне интересна ваша позиция, взгляд на этот вопрос.
Константин Крылов:
Тут придется вкратце изложить теорию национальной идентичности. Совсем коротко это сделать не получится, но попробую.
Человек, являющийся частью некой нации, должен иметь в себе две вещи:
(а) Набор средств опознания и коммуникации с другими «своими» (грубо говоря, «чтобы принимали за своего»);
(б) Ощущение принадлежности к ней (грубо говоря — радоваться ее успехам и горевать по поводу ее неудач и несчастий).
Эти критерии независимы. Штирлица немцы принимали за немца, но он им не был (по п. б). С другой стороны, сентиментальный русский германофил, считающий себя «истинным патриотом Великой Германии», но не знающий немецкого языка и немецкой культуры, тоже немцем не является.
Разберем оба критерия более подробно. Важно иметь в виду, что набор коммуникативных средств, указанных в (а) — «чтобы принимали за своего» — может быть устроен по-разному. Для большинства народов в списке критериев значится язык, обычаи (второе обычно важнее), иногда — религия, или ее национальная разновидность. В некоторых экзотических случаях в списке может присутствовать что-то еще (например, антропологические признаки) или что-то отсутствовать (например, язык). Интересно, что сам список критериев, определяющих «нацминимум», входит в этот самый «нацминимум». Например, для русских очень важен русский язык (причем достаточно чистый: даже диалекты русского воспринимаются почти как «другие языки» — чего нет, например, в немецком, где верхнесаксонский диалект (хохдойч) считается «литературным», но не отменяет существования иных диалектов, иногда различающихся даже элементами грамматики). Напротив, два классических (до XX века) еврея могли говорить на разных языках, но критически важна была религиозная общность и связанные с нею обычаи. Для современных американцев для самоидентификации не столь важна чистота языка или религиозная принадлежность, сколько нахождение в общем культурном поле: смотреть в детстве одни и те же телепередачи, узнавать цитаты из фильмов, носить определенную одежду и проч.
Для русских в п. (а) входит, судя по всему, русский язык в качестве родного, некоторые общие обычаи, а также некоторый общий культурный багаж (в основном литературный). Внешность играет роль, но не определяющую.
Теперь о критерии (б). Он более важен, чем (а). Я бы даже назвал его «первичным» — поскольку без него (а) не имеет смысла.
Представьте себе англичанина, читающего газету, и вдруг натыкающегося на сообщение: «Английская сборная проиграла». Он цедит сквозь зубы «О, дьявол», и его настроение испорчено. При этом он относится к спорту совершенно равнодушно. Ему неприятно, что Англия в чем-то проиграла.
Теперь возьмем еврея, просматривающего газету и находящего упоминание о каком-нибудь акте антисемитизма. Он хватается за сердце, пьет валидол, и звонит знакомым, чтобы сообщить о таком безобразии. Возможно, антисемитская выходка произошла на другом полушарии и никак его лично не коснется. Но — пострадали евреи, или могли пострадать евреи, или даже — «гои могут подумать, что евреев можно безнаказанно обижать». Поэтому он испуган, возмущен и негодует.
Вот наличие или отсутствия этого укола в сердце — «наших бьют!» — и является важнейшим для определения идентичности.
Тут нужны две оговорки. Во-первых, важно только само наличие импульса. У человека могут быть какие-то дополнительные соображения, по которым он может его в себе подавлять или «преобразовывать». Например, левый израильский интеллигент, читая об очередном теракте в Хевроне, старается думать так — «убили евреев, это ужасно… но ведь это справедливо, борьба палестинского народа, их надо понять…» и проч. Русский большевик, индоктриниванный идеями «пролетарского интернационализма», может искренне возмущаться «преступлениями русских держиморд против угнетенных народов России». Американский наркоделец, сбывая наркоту детям, забивает чувство национальной солидарности соображениями выгоды («это грязный заработок, но это чертовски хорошие деньги!») И т. п.
Однако, есть существенная разница, «забит» этот импульс посторонними соображениями или его нет вовсе и человеку «действительно похуй».
Понятно, что «ощущение причастности» может быть разной силы. Если человек готов немедля перегрызть глотку любому врагу своего народа, действительному или воображаемому, то перед нами «ярый шовинист». Если ощущение причастности умеренное, но постоянное, то это просто «хороший немец», «хороший американец». Если оно слабое — то это «скверный немец», «непатриотичный американец». Если нулевое — это «чужой среди своих».
Вопрос: может ли это чувство быть отрицательным?
Очевидно, да. Человек может искренне радоваться поражениям и несчастьям какого-то народа, и, наоборот, огорчаться его успехам. Это чувство может быть как вызванным конкретными обстоятельствами (после «Аргентина — Ямайка — 5:0» жители Ямайки будут некоторое время недолюбливать аргентинцев, но это пройдет, когда те проиграют Венесуэле), так и долговременными факторами. В самом крайнем случае «отрицательное чувство» к некоей нации может стать частью национальной идентичности (и не только национальной, поскольку изложенное применимо к любым устойчивым сообществам) в смысле (а).
