Ответом Розе стал птичий щебет, подозрительно похожий на соловьиную трель, хотя даже далекой от орнитологии городской жительнице ясно, что для соловьев сейчас не время. Ветер принес к ее ногам пригоршню сухих розовых лепестков и волну тяжелого сладкого липового аромата – надо же, а была уверена, что липы уже отцвели. Надо же, как он старомодно за мной ухаживает, – растроганно подумала Роза. – Я была не права, хороший все-таки город.
* * *
Хороший все-таки город, – думала Слава. – И вовсе не потому, что Розе не понравился. Сам по себе хороший. Я бы тут, пожалуй, с удовольствием пожила. Вот, например, в том розовом доме, в мансарде, под крышей. Хотя знаю я, конечно, эти мансарды, летом там жарко, а зимой такая холодрыга, что никакие обогреватели не спасут. Но пожить в мансарде хочется все равно, вопреки здравому смыслу. С другой стороны, а что в моей жизни ему не вопреки? Взять хотя бы эту поездку. Удивительно, впрочем, не то, что я на нее согласилась. А то, что до сих пор об этом не жалею. По крайней мере, вот прямо сейчас – точно нет.
На самом деле и правда не худшее в жизни путешествие. Из Москвы в Берлин, этаким нелепым крюком, через Псков, Нарву, Таллин, Ригу и Вильнюс. Когда бы я еще все это увидела. Роза, конечно, не подарок, но без нее я бы вряд ли вот так храбро выдвинулась – на машине, без четкого плана, лишь бы ехать, вдохновенно изобретая маршрут на ходу, а там разберемся. Ну или не разберемся, все равно когда-нибудь куда-нибудь приедем, – Розины, между прочим, слова. Вроде бы считается, что это я у нас храбрая и веселая, а она – неженка и нытик. А на деле часто оказывается наоборот.
Бедняга переоценила свои силы, – думала Слава. – Поначалу-то было отлично. В Пскове ее грязь совершенно не бесила. И провинциальная мода только умиляла, а ведь там по-настоящему лютый ужас попадался. И толпы с круизных паромов в Таллине действовали на нервы только мне, а Роза твердила: «Не ворчи, подумаешь, люди, подумаешь, много, плюнь, лучше посмотри, какая там арка! И какой рыжий кот в окне». А в Риге уже понемножку начала скисать, только югендстилем и спаслись, все-таки модерн – ее страсть. Бедный Вильнюс, невовремя он ей на глаза попался. Был бы в начале маршрута – нашла бы за что его полюбить. Просто не повезло.
Думала: и я тоже устала. Не привыкла так подолгу сидеть за рулем. Еще и разговоры эти дурацкие, когда приходится соглашаться с любой ерундой, спорить-то никакого смысла, Розу не переделаешь, да и зачем. И очень осторожно выбирать слова, потому что нашего художника обидеть всякий может, даже если не хочет. Особенно если не хочет! Спросишь из вежливости: «Тебе еще не надоела моя музыка? Может, что-то другое поставить?» – и все, трагедия: «Считаешь, я уже слишком старая, чтобы слушать то же, что и ты?»
Не то чтобы Славу всерьез волновали отношения с матерью. Она давно привыкла считать эту часть своей жизни своего рода сериалом, в котором время от времени приходится играть, согласно подписанному тридцать с лишним лет назад контракту, причем сценаристы регулярно меняются, поэтому каждая новая серия может стать сюрпризом. А может и не стать. Но, по большому счету, какая разница, если съемки длятся совсем недолго, несколько часов, в худшем случае, вот как сейчас, дней, а потом – все, спасибо, снято, добро пожаловать в нормальную жизнь.
Просто думать о Розе было гораздо легче и приятней, чем о девице, превратившейся в ворону. Ну, то есть ясно, что никто ни в кого не превращался, померещилось. И это хуже всего. Усталость усталостью, зрение зрением, но галлюцинации – какой-то совсем уж нехороший симптом. Именно так, говорят, проявляются некоторые разновидности опухолей в мозге. Нет, не надо об этом, пожалуйста, стоп!
Ясно, что глупости, самой обидно быть жертвой одной из самых массовых фобий, но куда от этих глупостей деться, если лезут в голову под любым благовидным предлогом, а потом не спешат уходить. Ну их к черту, лучше и дальше думать о Розе – сердиться, беспокоиться, умиляться и великодушно прощать. И любоваться черепичными крышами, неповторимыми оттенками старых булыжников, драной штукатуркой стен, упитанными дворовыми кошками, анютиными глазками на клумбах, зелеными волосами идущих навстречу студенток и всем остальным, чем положено любоваться праздношатающемуся туристу. Все хорошо, слышишь? Эй! Ничего ужасного не случится, только не со мной, ни за что, никогда.
* * *
Никогда не знаешь, чего от себя ожидать. Вот и сейчас нелепое любовное послание на стене внезапно окрылило Розу, как давно уже не окрыляли самые искренние комплименты. Глупо в таком признаваться, но не врать же самой себе. Ей было приятно думать, будто город – целый огромный город! – в нее влюбился. Завидный же кавалер, этакий потрепанный жизнью, но все равно почти сказочный принц, целый табун белых коней благополучно пропивший, судя по его нынешнему состоянию, но не утративший искренности и великодушия, а это дорогого стоит. Это вообще важнее всего.
Глупость, боже, такая немыслимая, совершенно детская глупость – принять на свой счет кривую надпись, наспех сделанную каким-нибудь романтическим школьником. Но когда от глупости внезапно перестает болеть спина, гудевшая с утра голова становится ясной, и даже способные испоганить любую прогулку в самой удобной обуви косточки на ногах вдруг словно бы исчезают, имеет смысл оставаться набитой дурой так долго, сколько получится. Хорошо бы до самого вечера, но это вряд ли получится, эх.
А сейчас было ясно одно: в таком настроении глупо возвращаться в гостиницу. Пока ничего не болит, надо гулять. Город, будем честны, вряд ли внезапно превратится в Париж или Лондон, но простых радостей туристического шопинга никто не отменял. И возможности съесть что-нибудь упоительно вредное для фигуры. А потом безответственно повторить. Когда еще снова появится повод позволить себе целый день быть легкомысленной и беззаботной, как школьница. Хороший вопрос. И довольно жестокий: когда?
* * *
Когда Слава увидела книгу со своим именем на обложке, остановилась как громом пораженная. Книг она отродясь не писала, даже в стол, как говорят в таких случаях, «для себя», ни стихов, ни рассказов, вообще ничего, кроме писем, однако же вот он – здоровенный талмуд с надписью «Бронислава Милицкая», огромными позолоченными буквами, правда, латинскими, но чужой алфавит только подчеркивал достоверность происходящего и усугублял абсурд.
Впрочем несколько секунд спустя Слава с облегчением выдохнула, разобрав наконец, что на обложке написано «Бронислав Мелински» или что-то вроде того. Но в лавку конечно все равно вошла. Надо же посмотреть, что там сочинил этот почти-тезка. Вдруг мне срочно надо это читать?
Почти-тезка, как выяснилось, осчастливил человечество книгой про историю холодного оружия. Большой, красивой, с множеством картинок, весом в добрых три кило и ценой примерно в полсамолета. Молодец, конечно. Но, честно говоря, вряд ли мне позарез необходим такой сувенир на память. Тем более, на незнакомом языке.
Однако дело было сделано: приманка сработала, капкан захлопнулся. В смысле Слава уже вошла в книжную лавку и предсказуемо пропала навек, потому что книжные лавки были ее слабостью, особенно такие как эта, с кучей альбомов по искусству, разноцветных путеводителей на всех мыслимых языках, дурацких в лучшем смысле этого слова открыток и кофейней в дальнем углу, где можно удобно устроиться на диване, часами напролет рассматривать все эти сокровища, и никто слова дурного не скажет, хоть до закрытия сиди.
