Пошел в кухню. Залпом выпил стакан воды, сразу же налил второй и тоже выпил. Подошел к окну и долго-долго смотрел на пустой в это время, впрочем, как и в любое другое, переулок Кедайню, куда заглядывает, в лучшем случае, дюжина человек в день. Оно и понятно, кому охота гулять мимо логова чудовища. Даже совсем безобидного, вроде меня.
Сказал почему-то вслух:
– Там, где я пройду, будет разливаться беспричинная пьяная радость, как будто подул ветер, принесший запах весны.
Прозвучало очень глупо, зато было правдой. Он это точно знал.
Посмотрел на часы. До одиннадцати еще два с половиной часа, до Ратушной площади минут пятнадцать пешком. Значит, что? Значит, правильно, можно успеть дочитать тот смешной детектив, выяснить, кто убийца, а потом уже с чистым сердцем отправляться в кафе.
Конечно, давал себе честное слово до Нового года не устраиваться ни на какую работу, ну так в шею никто и не гонит. А чашка дармового кофе ни одному чудовищу не повредит.
Переулок Крейвасис
(Kreivasis skg.)
Темнее, чем просто тьма
«Темнее, чем просто тьма», – будет говорить он потом, много лет спустя, когда заинтересуется словами настолько, что научится извлекать из своего узкого змеиного горла необходимые звуки, а из пылающего беспокойного ума – подходящие смыслы, и сводить их вместе: ближе, точнее, еще точнее, еще. Еще.
Темнее, чем просто тьма, потому что обычная тьма опирается на восприятие и интерпретацию наблюдателя, осведомленного о существовании света и тьмы, способного отличить одно от другого, сделать правильное умозаключение и назвать тьму «тьмой». А та изначальная тьма, о которой он будет пытаться рассказать (самому себе, больше никому, потому что больше, конечно же, некому), не нуждается в опоре; самим фактом своего присутствия она исключает возможность появления наблюдателя. Как, впрочем, и любую другую возможность. Пока есть эта тьма, ничего больше нет.
Темнее, чем просто тьма, – так он станет потом описывать время, когда его еще не было, а значит, вообще ничего не было, как бы ни старалась сейчас убедить его яростная, разноцветная, веселая реальность, будто уж она-то была всегда. Смешно. Как хоть что-то могло существовать без меня?
Только что было темно, темнее, чем просто тьма, и вдруг – ослепительная вспышка. Не свет, а голос: «Конечно, он есть!»
* * *
Это было хорошее, наверное, вообще самое лучшее лето, хотя, по идее, оно должно было стать совсем никудышным, скучным, бессмысленным, никаким. Что-то пошло не так – это уже потом, повзрослев, Яшка узнает, что в том году отца уволили с работы, а весной он нашел новую, поэтому летний отпуск ему не светил, да и долгов накопилось изрядно, традиционную поездку к морю пришлось отменить, и Яшке предстояло все лето просидеть в городе. Мама по этому поводу ходила с подчеркнуто скорбным лицом, как вдовы в кинофильмах про войну, так что Яшка сперва даже испугался: что же такое страшное происходит летом в городе? От чего нам теперь не спастись?
Соседка Нийоле, семиклассница, которая сидела с Яшкой по вечерам, когда его родители уходили в кафе или в кино – и какое на самом деле счастье было не знать, что ей за это платят, и думать, что она, такая взрослая, сама почему-то захотела с ним дружить – так вот, соседка Нийоле сперва начала было рассказывать, что летом, когда многие уезжают, кто в деревню, кто к морю, и в городе остается совсем мало людей, на его улицы приходят лесные духи, в реки приплывают русалки, а по ночам из могил выкапываются мертвецы и устанавливают свои порядки. Но когда увидела, что Яшка вместо того, чтобы испугаться, пришел в восторг, тут же утратила энтузиазм, кисло сказала: «Все равно для нас они невидимые», – а потом добавила: «Людям летом в городе скучно, ничего интересного не происходит, и даже в кино крутят только старые фильмы, тебе не повезло».
Обычно Яшка верил каждому ее слову, но насчет скуки в летнем городе поверить так и не смог.
* * *
Наделенный ясным скептическим умом, он был способен подвергнуть сомнению все, что видел, слышал, думал, помнил и ощущал. Но одно знал твердо: с тех пор, как голос сказал: «Конечно, он есть!» – тьма перестала быть чем-то бо́льшим, чем обычная темнота глубокого погреба. А сам он, напротив, стал чем-то. Светом? Нет, пожалуй, тогда еще не светом. Но возможностью существования света, наверное, все-таки стал.
* * *
В июне мама взяла отпуск, и они с Яшкой очень много гуляли. Сделали так: купили карту города, разделили ее на двадцать примерно одинаковых участков и каждый день отправлялись исследовать новый район – наугад. Это торжественно называлось «экспедиция» и оказалось неожиданно интересно, особенно после того, как отец стал придумывать для них задания, каждый раз какие-нибудь новые: записывать всех попадающихся навстречу собак, отмечая породу или хотя бы цвет и размер; обязательно найти книжный магазин и купить там книгу; запомнить и подробно рассказать ему, как выглядит двор дома номер пять по такой-то улице; сосчитать количество встреченных по дороге грузовиков и так далее. Простые задания вносили в их долгие прогулки охотничий азарт, маме это нравилось не меньше, чем Яшке, она потом еще долго вспоминала: отличный получился отпуск, хоть и не поехали на юг.
Потом наступил июль, и мамин отпуск закончился. Теперь гуляли только по выходным, втроем, вместе с папой, и это было здорово. А в будни Яшка оставался один, по рукам и ногам связанный Настоящей Рыцарской Клятвой не уходить дальше двора, в котором, честно говоря, было даже скучнее, чем дома, где его ждали конструкторы и разрозненные тома старых энциклопедий с картинками; там в основном и сидел – первые несколько дней. Потом в город вернулась соседка Нийоле и – теперь, задним числом, понятно, что после разговора с Яшкиными родителями – вызвалась составить ему компанию. Не каждый день, но довольно часто. Иногда Нийоле водила его в парк, где были качели или в кино, иногда провожала до библиотеки, на несколько часов оставляла в большом, прохладном и совершенно пустом читальном зале, среди невозможно разноцветных журналов, а потом возвращалась и уводила домой.
Это, собственно, оказалось самым интересным – возвращаться домой из библиотеки. Она была довольно далеко, почти полчаса пешком, это если самой короткой дорогой, а Яшке часто удавалось уговорить Нийоле пойти каким-нибудь новым, дальним, кривым, им обоим незнакомым путем. Она и сама любила блуждать в переулках, перелезать через чужие заборы, подбирать с травы самые первые, мелкие, невыносимо кислые яблоки и, не умолкая, пересказывать услышанные от деревенских подруг страшные истории про ведьм, леших, русалок, волков-оборотней, гномов и домовых. Яшка эти истории обожал и совершенно не боялся, больше всего на свете хотел своими глазами на кого-нибудь этакого посмотреть, заранее не сомневался, что с «этаким» запросто можно подружиться. Однако быстро сообразил, что если держать восторги при себе и делать вид, будто испугался, историй будет гораздо больше. Нийоле нравилось его пугать.
На заброшенный дом они наткнулись случайно, когда в чужом дворе, куда залезли, чтобы сократить (на самом деле, наоборот, удлинить и окончательно запутать) дорогу, на них стала лаять большая собака. Пес вроде бы сидел на цепи, но вместо того, чтобы гадать, насколько она длинная, с перепугу перемахнули через забор и некоторое время бежали, куда глаза глядят, а когда, запыхавшись, остановились, увидели совсем рядом покосившийся двухэтажный дом, почти полностью скрытый зарослями хмеля, дикого винограда, жасмина, смородины и еще каких-то кустов. Подошли ближе, обнаружили выбитые окна, дверь, заколоченную крест-накрест, разрушенное крыльцо. Переглянулись, Нийоле нахмурилась, но тут же решительно кивнула: «Полезли!» Ей и самой хотелось исследовать этот заброшенный дом. А вдруг там найдется что-нибудь интересное? Подружки ей все уши прожужжали рассказами о брошке из настоящего золота, которую чьи-то знакомые нашли в подвале пустующего дома на краю соседней деревни, и Нийоле, конечно, тоже теперь мечтала что-нибудь такое найти, даже не обязательно золотое, лишь бы красивое и таинственное, неизвестно откуда взявшееся, с никому не известной удивительной историей, которую можно придумать самой. Именно этим настоящие сокровища и отличаются от просто вещей.
