– Вы проголодались, – повторил псих.
Теперь он стоял перед Вандой с картонной тарелочкой в руках. Из нагрудного кармана его куртки торчала берцовая кость, уместившаяся там едва ли наполовину.
– Забирайте, – предложил он. – Я его еще не ел. Принести вам чистую ложку?
Ванда оцепенела от ужаса. Больше всего на свете она боялась посторонних мужчин. То есть, пока они просто идут мимо по улице, еще ничего, но когда подходят и начинают говорить, хуже не придумаешь. Спросит о чем-нибудь, и сразу становится невозможно не ответить. А отвечать нельзя: слово за слово, и он пойдет за тобой до самого дома, а назавтра вернется, уже никогда не отстанет, и что тогда делать? Что тогда делать, что?! Кто меня защитит? Все скажут: сама виновата, меньше надо кокетничать с посторонними мужчинами, – и будут совершенно правы.
А тут даже хуже, чем просто посторонний мужчина. Какой-то псих с костью. И на помощь позвать нельзя, потому что ничего не купила, не заказала, не оплатила, просто зашла спрятаться от дождя, спасибо, что не выгнали, но если начать скандалить, выгонят непременно, истерички никому не нужны.
И дождь, как назло, не перестает.
Ванда собрала все свое мужество и отрицательно замотала головой. «Я позвоню в полицию, – думала она. – Я сейчас позвоню в полицию». Ясно, что звонить бесполезно, но каждый молится, как умеет. Ванда – вот так.
– Не хотите? – огорчился псих. – Ладно, дело хозяйское. Сам съем. Это мое любимое пирожное – с громом. Сезонное блюдо, обычно их начинают печь ближе к лету, и вдруг, пожалуйста, в середине апреля, нам очень повезло.
Безмолвная молитва про полицию, похоже, помогла. Псих оставил Ванду в покое, вернулся на место, взял пластиковую вилку, отломил кусок пирожного и отправил в рот. На улице громыхнуло, так страшно, что Ванда сперва подумала, террористы что-то взорвали, но после того, как в небе коротко вспыхнула злая белая молния, поняла: ничего страшного, просто гром. Первый весенний гром. За зиму успела забыть, как это бывает.
– Вот видите, я говорил чистую правду, – заметил псих. – Это пирожное с громом. Отлично удалось, вон как гремит. Зря вы отказались. Может быть, все-таки попробуете?
«Позвоню в полицию, – твердила про себя Ванда. – Позвоню в полицию, позвоню в полицию, позвоню в полицию». Все-таки слишком короткая молитва. И, судя по результату, не очень действенная. Но может заткнет его хотя бы на пару минут.
– Извините, что докучаю, – сказал псих. – Просто не могу спокойно смотреть на голодных людей. Однажды, много лет назад меня укусила заботливая-бабушка-оборотень. И теперь чем ближе полнолуние, тем больше мне хочется всех вокруг накормить. Вам еще повезло, что сегодня всего лишь двенадцатый лунный день. И я более-менее держу себя в руках. Но все равно…
Внезапно оказалась, что голова его по-старушечьи повязана платком – синим, в мелкий белый горох. А из кармана вместо пластиковой кости теперь торчала поварешка, измазанная чем-то подозрительно похожим на томатную пасту. Если называть вещи своими именами, на кровь.
– Борщику тарелочку? – дребезжащим тоненьким голоском предложил псих. – Котлеточку? С картошечкой? Компотику? Или все-таки кофе с пирожным? Соглашайтесь, не пожалеете. Только скажите: «да»!
И ведь сколько вокруг народу, а никто бровью не повел. Не обратил внимания, что посреди кафе сидит взрослый мужчина в бабьем платке, с окровавленной поварешкой. И пристает к незнакомой женщине. А что, им – нормально, как будто так и надо. Как будто можно вообще все.
Надо уходить, – решила Ванда. – Он теперь не отстанет. Поэтому надо немедленно отсюда уходить. Очень жалко сапоги и пальто, но ничего не поделаешь. Высушу как-нибудь. Зато может быть еще успею приготовить ужин. Овощное рагу – это довольно быстро. И Витя не будет ругаться.
С самого начала надо было идти домой, а не отсиживаться в грязном кафе, – думала она, переступая порог.
Зонтик даже из сумки не достала. Ясно, что на таком ветру сразу сломается. Жалко, хорошая, почти новая вещь. Витин подарок на позапрошлое Рождество. Стоит почти десять евро. Лучше уж потерпеть.
* * *
На улице оказалось даже хуже, чем можно было представить, глядя из кафе, что творится за окном. Как будто не просто дождь, не ливень даже, а водопад. Очень холодный. Как лед, только жидкий. И всюду. Везде. Буквально за несколько секунд Ванда промокла насквозь. Теперь даже прятаться где-нибудь не имеет смысла. Все равно все уже испорчено – и пальто, и сапоги. Страшно подумать, что скажет Витя, когда увидит, в каком состоянии ее одежда. Не уберегла! Хоть вовсе домой не возвращайся.
Но что я могла поделать? – беспомощно подумала Ванда. – Там – псих, тут – дождь. И зонтик все равно не помог бы. И ужин до сих пор не готов. И…
Она поняла, что плачет. Идет по улице, среди бела дня взрослая женщина тридцати четырех лет, под дождем, без зонта и плачет у всех на глазах, как городская сумасшедшая. Подумала: вот бы меня сейчас сбил троллейбус. А еще лучше – какой-нибудь мотоцикл, я их ненавижу. И я бы сразу умерла, а подонка на мотоцикле посадили бы в тюрьму. И так было бы хорошо!
* * *
Удар оказался довольно сильным. Но все же не настолько, чтобы не устоять на ногах. Сперва Ванда оглядывалась по сторонам в поисках сбившего ее – неужели и правда мотоциклиста? – но никого не обнаружила. Не только мотоциклиста, а вообще никого. Никаких людей и транспортных средств. И наконец поняла, что сама на ходу врезалась в каменную стену, ослепла от слез и дождя, не увидела, куда идет, теперь, наверное, лицо разбито, нос, по крайне мере, болит, что на работе подумают, и пальто… ПАЛЬТО! – в панике спохватилась она. Так и есть, порвала. Ну все. Конец.
Чему и кому именно конец, не стала уточнять даже в мыслях. Достаточно и того, что она стоит сейчас под ледяным дождем, мокрая, страшная, с разбитым носом и потекшим макияжем, в порванном пальто на центральной улице города, и до дома еще далеко-далеко… Нет, погоди. На центральной ли? Что это за улица? Где я вообще?
Только что, нет, правда же, только что, и минуты не прошло, как вышла из кафе на улице Вильняус и вроде бы пошла в сторону проспекта Гедиминаса, а на самом деле… Боже, куда я попала? Куда?!
«Я позвоню в полицию, – подумала Ванда. – Я сейчас позвоню в полицию».
Но это не помогло.
Улица, на которой она оказалась, выглядела просто ужасно. Слева – какой-то кирпичный барак с разбитыми окнами, в стену которого она только что врезалась, с табличкой, такой ветхой, что разглядеть можно только отдельные буквы: «A. St z e i». Справа вроде бы строение поприличней, но какая разница, что тут за дома, когда ничего не видно ни впереди, ни сзади, то есть, вообще ничего, а потому невозможно понять, куда забрела, и как теперь отсюда выйти.
– А никак не выйти! – вслух говорит Ванда. Теперь она смотрит на свои руки, торчащие из рукавов пальто, чужие, опухшие, посиневшие, со вздутыми венами, страшные, как у старухи, и наконец заключает: – Потому что меня все-таки сбил мотоцикл. И я умерла. И ужин готовить теперь не надо! Никогда!
