– Ничего, – отвечаю. – Смотри внимательно и запоминай: это и есть ничего. Именно так оно выглядит в те редкие моменты, когда безуспешно пытается стать хоть чем-нибудь – прожорливый демон небытия, поселившийся в человеке, чтобы прожить вместо него и без того короткую жизнь, наполнить ее страхом и бесконечной унылой мукой, забрать себе все, ради чего человек рождается на земле, весь этот наш невыносимый внутренний свет и… и все остальное, неважно, у каждого персональный перечень высших смыслов, глупо было бы оглашать тебе свой. Важно сейчас только одно: этого обжору довольно легко обмануть. Достаточно просто поверить, что умер, – не только умом, а всем телом поверить, тогда эта крыса спешит убежать с тонущего корабля, и корабль получает шанс стать настоящим «Летучим Голландцем». Очень мизерный, будем честны, но все-таки шанс.
– Не хочу это видеть, – говорит Таня. – Уже зажмурилась, а все равно вижу поганую эту тварь, состоящую из бездонной пасти и вздутого брюха. Пожалуйста, сделай меня слепой.
Ослепить человека совсем нетрудно. Но я, конечно же, не умею. Я умею только наоборот. Зато обнять, как ребенка, позволить спрятать лицо у себя на груди – этот фокус мне вполне по плечу. Иногда. Незадолго до полнолуния, будем считать, что так.
– С тех пор, как меня укусила заботливая-бабушка-оборотень, со мной стало чертовски приятно обниматься, правда? – спрашиваю я, и Таня смеется, а я – за компанию с ней.
– Что ты будешь делать с… вот с этим? – спрашивает Таня. – Чтобы оно не смогло вернуться обратно, когда… ну, если… мы же ее потом воскресим, эту твою девочку?
– Мы воскресим? Да упаси боже. Воскресать следует самостоятельно, это полезное упражнение развивает разнообразные мышцы души, например, трехглавые, ягодичные и портняжные…
– Портняжные?!
– Кстати, я не выдумываю, такие мышцы действительно есть. Не знаю, в каком месте души они расположены, а у тела, если ничего не путаю, на передней части бедра.
– Да ну тебя к черту. Ты мне лучше скажи, что делать с…
Я прижимаю палец к губам.
– Тише. Ничего не надо нам делать. Потому что на самом деле никакого демона небытия, конечно же, не существует. Лично я в такую пакость не верю, сколько мне их ни показывай, говорю: «примерещилось», – и тут же выбрасываю из головы. Это единственное, что я могу сделать в сложившихся обстоятельствах. И ты, кстати, тоже. Просто запомни: ничего подобного в мире нет. Иначе я не согласен. И ты не согласна, уж настолько-то я тебя знаю.
Таня поднимает на меня глаза, высвобождается из объятий, поворачивается к реке, смотрит внимательно на клубящееся над ней облако в виде пасти и брюха, наконец, кивает:
– Конечно, ты прав. Ничего подобного в мире нет. И быть не может. По крайней мере, пока есть мы с тобой и… и все остальные. Это факт.
– Спасибо, друг, – улыбаюсь я. – Взять тебе кофе, пока не проснулась?
– Было бы здорово, – говорит Таня. – Потому что именно сегодня мне, как назло, не приснился мой кошелек.
* * *
Ванда течет в направлении моря, Ванда лежит на дне, Ванда сидит на мокром тротуаре… о боже, она и правда сидит! Но не на тротуаре, а в нелепой кофейне, за пластиковым столом, почему-то совершенно сухая, но босая, в рваном пальто. Но ей сейчас все равно.
Рядом с Вандой устроилась милая кудрявая женщина в полицейской форме, а напротив – старый знакомый, псих с собачьей костью, слава богу, уже без платка в горошек, и из нагрудного кармана не торчит окровавленная поварешка, человек, как человек.
– С вами все в порядке? – приветливо спрашивает он. – Если что, имейте в виду, предложение насчет пирожного с громом по-прежнему в силе. Все думают, я шучу, когда говорю, что меня укусила заботливая-бабушка-оборотень, а это правда так. И я теперь очень мучаюсь от неконтролируемого желания вас накормить. И напоить кофе, но это только при условии, что вы его любите.
– А вот даже не знаю, люблю или нет, – говорит Ванда. – Много лет его не пила. Может быть, стоит попробовать? Я и правда как-то странно себя чувствую, очень кружится голова. И сапоги куда-то пропали. Но это как раз не беда, я их терпеть не могла.
* * *
– Так и сказала? – восхищенно спрашивает Нёхиси.
Он так увлекся усмирением им же поднятой бури, что пропустил финальную сцену; впрочем, не только ее.
– Так и сказала, – киваю. – «Я их терпеть не могла». И согласилась взять у нас кеды, которые очень вовремя приснились Тане. Она в этом смысле большая молодец. Даже не знаю, как бы я выкручивался, вечно забываю о всяких мелочах, а потом оказывается, что мелочи – это и есть самое важное. Как бы, интересно, наша девочка добиралась домой босиком?
– Ничего, – улыбается Нёхиси. – Главное, у тебя получилось! Я был совершенно уверен, что на этот раз ничего не выйдет, и заранее ломал голову, прикидывая, как тебя утешать. Но ничего кроме еще одной грозы так и не придумал. А это, боюсь, не совсем то, что требуется… Эй, ты чего приуныл? У победителей таких мрачных рож не бывает.
– Да какой я, к лешему, победитель, – говорю я. – Их так много! А меня – всего одна штука. До всех я не доберусь.
Хорошо, что при Нёхиси можно плакать. Он лучше всех в мире умеет делать вид, будто ничего не замечает. Сидит, болтая ногами, на краю моей крыши и, смеху ради, еще на полутора сотнях городских крыш одновременно, травит байки о теплых краях, подслушанные у перелетных птиц, то и дело прикладывается к фляге с заначенным с прошлого года ноябрьским дождем, а мне тем временем кажется, будто-то кто-то невидимый гладит меня по голове. И ничего не говорит. Хотя вполне мог бы поднять меня на смех; впрочем, с этим я и сам справлюсь, буквально минуту спустя.
* * *
– Мне нравится этот мальчик, – говорю я.
– Нет, – твердо говорит Нёхиси. – Этот мальчик тебе не нравится. Он нравится тебе не сегодня. Сегодня тебе вообще никто не нравится. Нет. Слышишь? Нет.
И смотрит на меня с неподдельной, скажем так, нежностью. Будем считать, это она и есть. Где-то, пока еще очень далеко раздается первый предупредительный раскат грома.
– Да ладно тебе, – говорю я. – Отлично проведем время.
Улица Театро
(Teatro g.)
Вредные привычки
Джен сразу понравилась квартира на тихой тенистой улице Театро. Небольшая спальня, просторная кухня-столовая, балкон, увитый диким виноградом, добротная старая мебель, тяжелые гобеленовые портьеры, цветы в горшках, на стенах несколько картин в простых деревянных рамах, причем совсем недурных. И все, до последней диванной подушки обжитое, надежное, уютное, такие квартиры обычно не сдают, в них живут сами, долго и счастливо. Ну или как получится, так и живут.
Длинный широкий коридор был с обеих сторон уставлен высокими книжными стеллажами, а заканчивался винтовой лестницей, уходившей в никуда, в смысле, упиравшейся в потолок – милый, ни к чему не обязывающий элемент абсурда, своего рода вишенка на пироге. Одна из тех бессмысленных вроде бы мелочей, из-за которых чужая квартира вдруг начинает казаться по-настоящему привлекательной. И вместо того, чтобы внимательно приглядываться, выискивая возможные недостатки, бродишь по комнатам с блаженной улыбкой, думаешь: «Тааааак, я хочу здесь пожить!»
