Лиза фон дер Браге – а именно так на самом деле звучала ее фамилия – начала вести дневник в 11 лет, в 1910 году. Первая тетрадь так и была озаглавлена, разумеется, задним числом – «1910–1912». Странно, но, даже будучи ребенком, она была чрезвычайно внимательна к деталям, и не столько описывала свое настроение или чувства, испытываемые по тому или иному поводу, что было бы естественно для девочки ее возраста, – сколько фиксировала события. Число, когда выпал в 1910 году первый снег, количество роз в букете, который батюшка подарил матушке на именины, и количество карат в бриллиантах, прилагавшихся к цветам. Не слишком приятные ощущения от первой менструации, и приятные – от стрельбы из дядиного револьвера, первого поцелуя – мальчика звали Сергеем, и он приходился Лизе троюродным братом, – и от первого полета на планере. Лаконично, спокойно, деловым тоном и только по существу. Почерк четкий, строчки ровные, мысли ясные.
Лиза очнулась, словно вынырнула из омута, только тогда, когда перевернула последнюю страницу. Очнулась, огляделась удивленно. Все тот же кабинет. Знакомый стол и хрустальная пепельница, полная окурков.
«Ну, ты даешь, девушка! – подумала удивленно, обнаружив тут же на треть опустошенную бутылку коньяка. – В смысле, под такое настроение можно и дать, только, жаль, некому…»
Посмотрела на часы.
«Однако полдень! А завтракала я когда? В восемь? В девять?» – голова чуть кружилась, тянуло спину и правое бедро, и зверски хотелось есть. К тому же кончились папиросы, Лиза ведь не рассчитывала скурить за утро целых полпачки.
«Ладно, семь бед – один ответ! Пойду к Шергину».
Афанасий Шергин содержал стильный трактир буквально напротив дома Корзухина. Готовили там отменно, атмосфера была приятная, но главное – часов до пяти-шести вечера посетителей у Шергина немного, и в трактире можно просто посидеть, где-нибудь в нише за колонной, выпить чаю или взвару, почитать, подумать…
Сказано – сделано. Лиза быстро переоделась. Увы, не во флотский мундир, в котором, как ей теперь казалось, была ужас как хороша. Тем не менее, усилиями Надежды ее гардероб стал теперь куда разнообразней, чем в былые времена. Так что было из чего выбирать. Она и выбрала. Надела длинную – по щиколотки – темно-серую шерстяную юбку, лиловую кофту и подбитую мехом опаловую кацавейку из велюра. Посмотрелась в зеркало. Добавила к образу шарфик и шнурованные сапожки на высоких – двухвершковых – каблуках, кивнула одобрительно своему отражению, набросила шубку и, прихватив сумочку со «вторым томом дневника», вышла из апартаментов.
Дом Корзухина стоял на западной оконечности Смолянки – длинной широкой улицы, застроенной высокими массивными домами, облицованными гранитом и песчаником. Она начиналась у Гренадерского моста на Новом канале, пересекала по диагонали район Бугры, возникший в конце прошлого века, и затем шла параллельно берегу озера. В этой части Смолянки – и на всех близлежащих улицах – располагалось множество хороших и недешевых лавок, ателье и трактиров на любой вкус. Однако, на вкус Лизы, ресторация Шергина выделялась даже на их фоне.
Лиза перешла улицу – движение в этот час было спокойным, – вошла в трактир, поздоровалась с приказчиком и устроилась, как и предполагала, в нише за колонной. Подошел старший половой, и Лиза сделала заказ. Она чувствовала себя уставшей и голодной, а потому взяла паштет из дичи, чашку бульона из телятины с мясным расстегаем, бифштекс с луком, сто граммов водки и кувшин холодного сбитня, сваренного с северными травами и ягодами. Спросила еще пачку папирос «Норд», и сразу же закурила, как только их принесли. Закурила, отхлебнула из кружки сбитня и открыла дневник.
«1913–1916». Чтение захватило сразу и уже не отпускало. Ощущения при этом были странные, словно бы Лиза не только – и даже не столько – читала чужой дневник, сколько сама записывала в него свои собственные мысли и впечатления четким почерком, простым и в то же время нетривиальным языком. Елизавета Браге записывала приметы обыденной жизни, впечатления и события, описывала механизмы и пейзажи, здания и внешность встреченных ею людей, фиксировала характеристики оружия и машин. Весьма содержательно, хотя и без литературных красот. И без соплей. Между делом, Елизавета Браге разрешила и некоторые недоумения Лизы, заметив, что маменька, купив новое летнее платье без рукавов, начала брить подмышки, что тогда показалось Елизавете нелепым и чрезмерным. Однако через год, поступив в Академию Аэронавтики, она и сама начала брить не только подмышки, но и ноги, и «все вообще». Причина была тривиальна и убедительна – гигиена.
Лиза стала первой – и еще долго оставалась единственной – женщиной-пилотом в Себерии. Военным пилотом, если быть точным в определениях, вернее, флотским. Однако принимать ее в академию решительно не желали. Девка, да еще молодая. Пятнадцать лет! Где такое видано! Но Елизавета Аркадьевна фон дер Браге на своем настояла, ссылаясь на недавно принятый закон «о равенстве полов», и по временному постановлению военного губернатора – «до окончательного решения вопроса» коллегией Военного министерства – была все-таки допущена до испытаний. При этом она выдержала экзамены по физике и математике лучше всех остальных соискателей, имела самый большой налет на планерах, – еще бы, она же с двенадцати лет в воздухе, – стреляла одинаково хорошо с обеих рук, и вообще была полным совершенством. К тому же за нее ходатайствовали пятеро из семи великих бояр Адмиралтейства – включая родного дядю, – отказать которым никто «в здравом уме и твердой памяти» просто не мог. Ну, ее, в конце концов, и приняли. Приняли, и тут же начались проблемы. Курсанты спали в общих спальнях повзводно, и Елизавета заявила, что имеет право спать со всеми. Ей, разумеется, отказали и поселили в спешно приспособленной под жилье «запасной» каптерке старшины. Поселили, но возникла проблема с помывкой. Елизавета не возражала ходить в баню со всей учебной ротой, но на нее только руками замахали. Вот и пришлось раз в неделю отпускать Елизавету в город, в женскую баню. Однако во все остальное время мыться приходилось в своей комнате – тазик и кувшин – и только холодной водой, а не мыться Лиза не могла, особенно во время цикла. Так что решение напрашивалось: сбрить все к чертовой матери и подстричь волосы «под корень», чтобы попросту не завшиветь.
Следующий казус возник, когда роту первокурсников – но, разумеется, повзводно – повели в сопровождении военного лекаря Кондрашова в бордель. О Лизе никто даже не подумал. По умолчанию предполагалось, что она останется в казарме. Но не тут-то было. Елизавета Браге потребовала соблюдения правила равенства курсантов «в получении довольствия», и начальнику курса пришлось взять ее в бордель. Описание публичного дома занимало полстраницы дневника, а само посещение оказалось для Лизы Браге ничуть не менее важным, чем для мальчиков. Антонина Павловна, мать Лизы, как-то так и не удосужилась посвятить дочь в «таинства любви» и прочие необходимые самостоятельной девушке предметы, так что наверстывать упущенное пришлось в бардаке, где добросердечные шалавы открыли перед Лизой все прелести половых сношений, не забыв, естественно, и о технике вопроса. Даже посмотреть в дырочку на подвиги других курсантов разрешили. Так что, вошла она в бордель наивной дурой, а вышла циничной сукой.
