— Вот и я... отдала... — прошептала старуха, и слеза потекла по её коричневой морщинистой щеке.
Стоящие при дверях монахи-дружинники скорее почувствовали, чем поняли, что думает она о Святославе. А по теремным порогам уже топали мягкими сапогами бритоголовые белозубые печенеги, с одной прядью на лысой голове, как у Святослава...
— Хан Ильдей пришёл к тебе, матушка, — доложил Претич.
Княгиня велела пропустить Ильдея. Громадный печенег еле просунул широченные плечи в узкие двери. Увидел икону, заулыбался.
— Царьград! — одобрительно сказал он. — Я Царьграду — друг, я грекам помогаю. Мне Царьград нравится!
— А Итиль-град, Тьмутаракань тебе тоже нравится? — улыбнулась княгиня.
— Чему там нравиться?! — закипятился кочевник. — Хазары злы! Они нас из-за гор выбили, по степям кочевать заставили. Но мы сильны и здесь хазар бьём. А там, где остались слабые печенеги, их хазары ловят и в рабство за море продают! Мы с Царьградом дружим, а хазар — бьём! — Он пристально разглядывал иконы. — Я в Царьграде был! Такое видел! Красиво очень. И поют красиво! Я плакал, как красиво поют. И огни горят — чуть не ослеп.
Ольга старательно обошла молчанием так и просившийся слететь с губ вопрос, кто научил печенегов идти на Киев. Знала — Ильдей не скажет.
— Людей ловить нельзя! — сказала Ольга. — И продавать нельзя!
— Кто сказал?! — повернулся всем корпусом неожиданно гибко Ильдей.
— Мой Бог не велел.
— А кто твой Бог? Перун? Яхве?
— Христос, — сказала княгиня. — Вон образ его. Он заповедовал людям любить друг друга.
— Я знаю, — сказал Ильдей. — У нас греческие попы жили, много говорили, многие наши крестились...
— Ну а ты что же?
— Я мал был...
— Так теперь крестись!
— Теперь у нас другие попы пришли, от арабов — мусульмане. Многие их слушают.
— А ты ?
— Не знаю, — сказал печенег. — Мне Царьград по душе. Я красоту люблю. А у мусульман нет красоты...
— Детская у тебя душа, — сказала Ольга Ильдею. — Таких, как ты, мой Господь любит.
Ильдей довольно засмеялся.
— Ты хорошая! — сказал он. — Ты добрая. А Святослав князь — злой! Зачем вам такой князь?
— Он сын мой! — сказала Ольга.
— Если бы мой сын творил неправду, я бы убил его, — сказал печенег.
Ольга вздрогнула.
— Твоя правда, — прошептала она.
— Давай, — сказал, внимательно глядя на неё, Ильдей, — мы с тобой мир сотворим! Не с князем, а с тобой. Тебя наши люди уважают. Ты нам зла не делаешь. Твои слуги с нами торгуют честно, детей не отымают, в полон не берут, хазарам не продают. Давай в мире жить.
— Вот что, — сказала Ольга, — ежели надобен тебе князь добрый, пообещай мне, что служить ему будешь. И вечный мир с ним сотворишь.
— Со Святославом?
— Нет, — твёрдо сказала старуха. — Святослава не воротишь!
— А с кем?
— С Ярополком. Он князь будет добрый...
Ильдей, который был не так прост, как казался, и когда подходил ближе, то было видно, что и немолод, долго и пристально поглядел на Ольгу и вдруг сказал:
— Ты сильная, как она. Ты сильная, как эта женщина, что родила Бога вашего. Я знаю про неё.
— Поклянись!
— Клянусь, — сразу ответил Ильдей. — Буду служить Ярополку.
— А что ж ты не торговался, никакой с меня клятвы не взял либо выкупа? — спросила Ольга, когда принесли им закуски и яства и стали потчевать.
— Я хан, а не торговец, — сказал Ильдей. — Зачем многословие? Бог мои слова слышит.
— До Бога, сказывают, далеко... — улыбнулась княгиня.
— В степи много ближе, — засмеялся печенег. — Да и стража твоя слышала.
Он кивнул на немо стоящих дружинников.
— Это не стража, это посланцы... — задумчиво сказала Ольга.
* * *
Она умерла вскоре после того, как прискакал с дружиной Святослав. Сражаться ему пи с кем не пришлось — печенеги ушли в левобережную приднепровскую степь. Святослав отпарился в бане, отоспался и собрался было в обратный путь.
— Погоди, — ухватив его птичьей старческой рукой, сказала княгиня-воительница. — Схорони меня, тогда уезжай.
Это произошло быстро. Весь Киев оплакивал Великую Хельги — Ольгу, Елену. Голосили все — и славяне, и хазары, и евреи, и ясы...
Святослав глядел на них, опустив длинные усы на грудь. И видел то, чего прежде не замечал, — эти люди были едины потому, что почти все рыдающие у гроба были христиане. Их было много, они шли и шли, теперь уже не таясь: молодые и старые, рабы и дружинники, смерды и беглый люд, горожане и бояре. Они были едины в горе и в молитве. Пришли из степи крещёные печенеги и аланы, приехали греки и православные подданные Хазарии...
Одни варяги да славяне-язычники плотной кучкой окружали Святослава. Во многолюдном Киеве это была горсть...
«Вот они, кроткие! — с ненавистью думал Святослав, глядя на толпы рыдающих и прущих, как бараны, ко гробу Ольги людей. — Здесь ведь и те, кого примучила она. Здесь и древляне, и вятичи, и до сих пор не покорённые северяне. Те самые, что пропустили невозбранно печенегов через свои земли ко граду Киеву. Печенегов! Врагов своих! Или, может, они врагом Киев считают? Скорее и печенегов, и Киев и радуются, когда враги дерутся между собой».
Князь смотрел на море белых славянских рубах, на сермяги, что плыли по улицам за гробом. От его глаз не ускользнуло, что некоторые его дружинники крестятся и что-то шепчут.
И эти — кроткие! Вот куда зараза достигла!
На минуту ему стало страшно. Безоружное многолюдье — неотвратимое, как горный обвал или половодье, более напоминающее стихию, чем людской поток, — было страшнее любого войска. Там, в бою, был враг, были свои, здесь — ни врагов явных, ни своих...
И похороны матери шли как бы без него. Конечно, он стоял на почётном месте, конечно, проходя мимо него, люди наклоняли головы, но делали всё сами, никто не слушал ни его распоряжений, ни приказов его воевод. Он понял, что с уходом матери эти люди перестали быть его подданными. Киев его не хотел. Киев его исторгал. Старый, хитрый Свенельд всё понял ещё раньше Святослава и сказал, как всегда утешая:
— А что тебе в Киеве сейчас? Начнёшь тут порядок наводить — восстанут! А у тебя дружина вся на Дунае. Да пропади они пропадом! Сначала нужно там победить, а уж потом, во славе, вернуться и каждому воздать по заслугам — кому кол, кому петлю.
Они сидели в пустой горнице Ольги. Варяги стояли у дверей, и Святослав знал — сей покоец так срублен, что подслушать говоримое в нём невозможно, потому говорили без опаски.
