Там, что в Итиле, что в Тьмутаракани, стена непреодолимая стояла между хазарами разных вер. Соединения не происходило. Не сливались близкие племена в единый народ. И причиной тому — вера иудейская! Она вела родословную каждому кагану, она строго следила, от какого рода человек. И ежели матерью ребёнка была еврейка — полностью забирала его в еврейскую общину, а ежели хазаринка — исторгала. И никто тут ничего поделать не мог. Много в Хазарии было таких изгоев, которых хазары не считали хазарами потому, что отец еврей, а хазары-иудеи не считали евреями потому, что мать хазаринка.
Какая же сила — общая вера, стало особенно ясно в двух походах на болгар камских и волжских. Давно ли они, как и славянские племена, друг с другом воевали? И даже когда принимали ислам, народ их раскололся. Часть не оставила своих языческих богов и ушла в леса. Казалось бы, должны болгары волжские и камские ослабнуть. Но не вышло сего! Болгары стали много сильнее, хотя числом чуть не вдвое уменьшившись.
— Почему? — распытывал Владимир бояр и воевод, послов заморских и гостей иноземных.
— Потому, — сказал кто-то из торговавших с болгарами, — мусульмане единоверцев в рабство не продают! Ислам запрещает торговать братьями по вере.
Это был сокрушительный довод.
— Евреи тоже своих не продают... — слабо вякнул другой.
Но его перебил византийский посол:
— Как это? А разве не братья продали Вениамина? Да и мусульмане тоже... приторговывают.
— Закон не велит.
— Закон и христианам не велит.
— Так ведь и не торгуют.
— Христианами не торгуют, но как у мусульман есть разные, так и христиане не одинаковые. Потому что христиане иных христиан продают.
Так говорили и спорили долго. Владимир не слушал, он думал о том, что выбирать веру придётся всё равно. Потому что ввести общее божество и почитание всеми богов единых, языческих, не удалось. Новгородские погромы войну напоминали, настолько не принимали упрямые новгородцы киевского Перуна. В Киеве таких драк нет, а всё же на капище каждый несёт жертвы только своему идолу, а в сторону иных плюёт.
Так бы и шли споры, пока не случилась однажды история особенная.
Пришла дружина из лесов муромских. Привёл воев соловых, светлоглазых князёк ихний Сухман. Как называли его воеводы — Сухман Одихмантьевич.
— А не родственник ли он Соловью-разбойнику, коего Илья во дворе теремном зарезал? — насторожился князь. — Тот вроде тоже Одихмантьевичем звался?
Кинулись узнавать и тут же сообщили весть неутешительную:
— Соловей Сухману родным дядей приходится.
— Вот это да!.. — ахнул князь и велел предупредить Илью, пока сам не отправит дружину Сухмана куда-нибудь подальше от Муромца.
— Только нам тут резни кровавой не хватало! — кряхтел и ахал старый Добрыня. — Охти, болести мои...
Но, к удивлению всей дворни и всех мужей нарочитых, Илья тут же прискакал в Киев.
— Куды тебя нелёгкая принесла? — кричал на него Добрыня. — Я те ратиться на дворе княжеском не позволю!
Илья, ничего не отвечая, снял меч и всё оружие, снял кольчугу и, оставшись даже без зипуна, который надевался под кольчугу, в одной рубахе пошёл в гридницу, где пребывал Сухман.
— Ты чё?! Ты чё задумал?! — кричал испуганно Добрыня, зная, что Илья и без доспеха воинского, и без меча боец страшный.
Потому, наверное, в гриднице разом смолкли голоса, придавленные страхом, когда в неё вошёл богатырь. Мгновенно образовалась улица настоящая, в конце которой сидел на нарах финский воин.
— Ты Сухман, племянник Соловья? — спросил своим рокочущим басом Илья.
— Я! — ответил, поднимаясь, Одихмантьевич.
Воины, бывшие в гриднице, потянулись к ножам и калдашам, висящим у пояса, готовясь к лютой резне.
Но Илья вдруг пал на колени перед Сухманом.
— Прости, Христа ради! — сказал он раздельно. — Я твоего дядю убил.
Гробовая тишина повисла в огромной гриднице, набитой десятками людей.
— Именем Господа и Спаса моего прошу — прости, — повторил Илья.
Многим были непонятны слова его. Странна была вся ситуация. Илья, убивший врага, просил прощения у его родича, хотя, по мнению всех воевод и даже князя, убийство было оправданно. Это скорее было не убийство, а казнь лютого разбойника...
Но произошло нечто неожиданное.
Сухман шагнул к коленопреклонённому Илье и с дрожью в голосе торжественно произнёс:
— Отец наш Небесный заповедал прощать! И я прощаю тебя именем Господа и Спаса нашего Иисуса Христа. Встань, брат мой!
Натужась, он поднял за плечи Илью, и они стиснулись в объятиях. Сухман снял с шеи гайтан с крестом и надел его на Илью; Илья передал свой крест Сухману...
— За кого Бога молить? — спросил Илья.
— Поминай раба Божия Алексея, — ответил Сухман.
Илья поклонился ему в пояс и вышел.
Несколько дней гудел Киев, перебирая все подробности и мельчайшие детали происшествия, ибо никогда не было такого прежде.
— Сколь живу на свете, — докладывал Добрыня князю, — никогда такого не видал!
— А может, он струсил? — спросил печенег служилый Рогдай.
— Илья? — засмеялся Добрыня. — Да он и слова-то такого не знает! И Сухман от него вполовину будет!
— Вишь как! — вздохнул старый боярин. — Как услышал, что Одихмантьевич приехал, сразу прискакал и повинился! Вот и распри нет.
— Одихмантьевич не простит! Прикидывается! — сказал рус Олаф.
— Простит, — возразил византиец. — Он именем Божиим винился, именем Божиим его вина и прощена была. Ежели Сухман простил Илью не от сердца, а наружно только, Господь наш Небесный, видящий всё тайное, воздаст ему явно... И сам мстителем за Илью станет. А Сухман, видно, страх Божий имеет.
— В чём же страх сей? — спросил молчавший дотоле князь.
— Не в страхе наказания, а в страхе совершения греха, — ответил грек.
— Мудрено что-то, — прокряхтел Добрыня.
— А что Илья говорит? — спросил князь Добрыню.
— Да он вовсе путано как-то. Я его спрашиваю: «Чего это ты виниться-то задумал? Испугался, что ли, Одихмантьевича? Так он тебя и силой меньше, и знаем не так, как ты! Тебя князь любит».
— А он что?
— А он говорит: «Грех я на душу взял, когда безоружного, не в бою, заколол! Через этот грех, может быть, и было мне наказание: отца лишился, сродников потерял да мать с дитёнком враги угнали. Вот и признал свой грех, и покаялся — может, Бог меня и простит».
Князь, как всегда, слушал, покусывая губу, вполслуха. И Ярополк, на полу у ног его лежащий, явился перед мысленным взором его. Ярополк — брат, убитый варягами. Лицо его, покойное, улыбающееся странной улыбкой мертвеца, который видит радость небесную... «Если бы все как Илья...» — подумалось князю.
