На самом деле с момента смерти Монтефиори даже их взаимная ненависть утихла, уступив место некой пустоте, которая тоже имела свои прелести. Пресловутый «отказ от желаний» буддизма? Атараксия
[73] греческих философов? Они больше ничего не чувствовали в присутствии друг друга, и возможно, это было единственным долговременным чувством, которое уготовило им будущее.
– Я думала об этом «фиате-мареа», – сказала София, присаживаясь рядом и пристраивая ноги между столбиками парапета.
Она медленно прикурила сигарету. Лоик испытал облегчение: простая беседа двух следователей.
– Эта «мареа» не была взята в аренду и не принадлежит Баладжино.
– Откуда ты знаешь?
– Каждый приехал на встречу на своем транспорте: отец, Баладжино, незнакомец.
– Ну и что?
Запах табака смешивался с волнами маслянистых испарений. Он подумал о душных миазмах деревенских костров, витающих над равнинами. Эти порывы горелого воздуха всегда вызывали в нем чувство странного наслаждения. Аромат смерти…
– Наверняка эту «мареа» одолжил ему отель. Машина-выручалочка, жест вежливости. Такую услугу иногда предлагают во Флоренции, если клиент в затруднении. Завтра утром еще раз объедем палаццо и проверим.
Повисла тишина, нарушаемая только криками лягушек. Низкий, нестройный, заунывный звук. Теперь Лоик боялся, что Софии придет в голову заговорить об общих воспоминаниях, связанных с этой огромной виллой, или, хуже того, позволить себе ласковый жест. Другая вероятность, не менее неприятная: если она сочувственным тоном начнет расспрашивать его о трудностях воздержания.
Как всегда, напоследок она произнесла фразу, которую он мог бы предвидеть:
– Я переспала с твоим братом.
Он подскочил и наконец посмотрел на нее. Непроницаемый профиль, идеальный, выписанный одним штрихом. И эти чертовы азиатские глаза, которые при любых обстоятельствах придавали ей двусмысленный вид, и загадочный, и колкий.
В ту же секунду он осознал простую данность: его братца-мачо всегда тянуло к недоступной невестке. Она воплощала все то, чего он был лишен: аристократизм, утонченность, снобизм. Но София, что ее-то могло привлечь в грубом копе? В сущности, Лоик представления не имел, что она любила на самом деле.
– Когда? – спросил он, как все рогоносцы мира.
– В сентябре.
– В разгар истории с Человеком-гвоздем?
Молчание послужило подтверждением.
– И это продолжается?
– Нет.
– Все закончилось или вы раздумываете?
Она тихо засмеялась. Способ дать понять, что сама еще не знает. От Лоика комментариев и не требовалось. Они разошлись, София была свободна, и он не испытывал к ней ничего, хоть отдаленно похожего на ревность. В конечном счете он предпочитал представлять свою бывшую в объятиях братца, чем с одним из блестящих и кричащих итальянских джетсеттеров
[74]. А главное, он думал о детях. Если речь пойдет о серьезных отношениях, то Мила и Лоренцо просто будут чаще видеть своего дядю – всегда неловкого в обращении с ними, но неизменно доброжелательного.
Но прежде всего Эрван обеспечивал надежное, родственное присутствие – именно то, чего сам он дать не мог. Во имя детей Лоик готов был передать эстафету. Сама мысль об этой связи действовала на него ободряюще, точно так же как он чувствовал себя спокойней в отношении Гаэль, зная, что Эрван рядом, приглядывает за ее похождениями, защищает ее, пока он сам занят тем, что колется в углу какого-нибудь сквота или продает свою задницу в надежде подхватить СПИД.
Внезапно он понял, что почувствовал в действительности, и его чуть не вывернуло. Его брат поднялся на борт, значит он теперь может броситься в воду.
Наконец умереть.
62
Давно уже ей не случалось проводить такой приятный вечер.
Все возбуждало ее в этой ночной вылазке. Поездка инкогнито, бок о бок с девицей, одевающейся в благотворительных лавках. Пустынное предместье, напоминающее залитый бетоном муравейник. Улицы, по которым она разъезжала еще сегодня утром, преследуя Каца, что давало ей некоторое преимущество перед Одри. Даже ее машина, разбитый «хёндай», провонявший «Макдоналдсом», была овеяна в ее глазах ореолом экзотики. Единственная неувязка – оба ее цербера приклеились к ним намертво, но по зрелом размышлении подкрепление могло пригодиться.
Ее собственный прикид тоже был в некотором роде событием: черный спортивный костюм, который она надевала только для занятий гимнастикой. Она стала Ирмой Веп, героиней «Вампиров» Луи Фейада, которая проникает в дома, неся с собой смерть и хаос.
А теперь – на кладбище.
Они проехали мимо ворот и припарковались чуть дальше. Вернулись обратно и без труда перелезли через решетку, игнорируя своих ангелов-хранителей, которые смотрели на них, совершенно ошеломленные. Через несколько секунд они оказались на другой стороне, погрузившись в огромный бассейн из камней и тишины.
– Туда, – прошептала Гаэль.
В темноте кладбищенское однообразие ощущалось еще острее. Сотни могил блеклого, почти одинакового цвета. Последний и окончательный спальный район.
– Нашла себе развлекуху, да? – чуть раздраженно спросила Одри.
– А ты нет?
Венявски не ответила. Наконец они добрались до склепа Усено и натянули хирургические перчатки. Сооружение показалось Гаэль еще более внушительным, чем утром, – а главное, еще более мрачным.
Ворота из кованого железа, прямо как в роскошном кино по греческой трагедии, были усеяны крупными черными заклепками. Одри открыла свой рюкзак. Внутри – груда инструментов, которую хрупкая девушка тащила всю дорогу, вроде бы даже не напрягаясь.
– Погляди, как бы сторож или еще кто не заявился.
Гаэль повиновалась, вглядываясь в аллеи и глубокие тени между крестами. Каменный лес вернул ей ледяной безразличный взгляд. А Одри пока что возилась с замком, ругаясь вполголоса. Чем больше она нервничала, тем меньше осторожничала, бросая в сумку ненужные инструменты с оглушительным звяканьем. У Гаэль было ощущение, что грохот разносится до самой окружной.
Наконец офицер судебной полиции испустила глубокий низкий стон, и ворота отворились; Гаэль представила, что наверняка она так же стонет в момент оргазма. Внутрь вело несколько ступенек, заканчиваясь в тамбуре, перегороженном решеткой с необычным узором – силуэты и символы, напоминающие египетские иероглифы. Утренние цветы стояли прямо перед ней, еще свежие. Гаэль вспомнила силуэт Каца, несущего букет. Над этой историей витал густой туман тайны, граничащей с безумием.
