«О, – выдохнула она, – да».
Потом она плакала – настоящими слезами, жидким огнём, который обжигал землю, капая. А после её тело рассыпалось в истинный пепел, и её последний вздох обжёг ветер.
– Спасибо, – сказал леопард, в чьей позе чувствовалось напряжение. – Мы благодарны за такой рассказ, хотя он нас и встревожил… Точнее, я встревожился за свою хозяйку.
В самом деле, женщина под вуалью сжала руки и устремила на своего кота взгляд больших красных глаз, полный мольбы. Ожог завернулась в длинную прядь волос и на миг спрятала лицо, переполненная воспоминаниями о старой королеве.
– Почему? – спросила она из-за своей завесы. – Это моя история, она не должна была вызвать у вас беспокойство. Для вас это всего лишь сказка, рассказанная демоном, пойманным в клетку.
Рвач нахмурился и ковырнул иссохшую землю. Потом мягко промурлыкал:
– Это не совсем так.
Сказка о Прокажённой и Леопарде
В Уриме на каждом окне висит чёрная занавеска.
Это не так монотонно, как могло бы показаться, – у чёрного много оттенков, и они отличаются друг от друга, как бычья кровь от кобальта. На наших длинных чёрных стягах нанесены бесчисленные узоры, спирали и мандорлы
[42], призрачные и замысловатые. В высоких башнях Урима жители созерцают эти стяги, и созерцание дарует им покой.
Ибо Урим – город мучений.
Это безнадёжное место. Те, для кого не осталось надежды, его жрецы и граждане. Люди, поражённые проказой и другими недугами, коих столько же, сколько пряностей в Аджанабе, тысячами собираются там и лечат друг друга, как могут; смягчают чужую боль, насколько это возможно, и умирают на руках себе подобных. Цветущие поля окружают Урим широким розово-зелёным поясом, как церковное окно, – на них разводят, высаживают и отбирают лекарства всех видов. Одни на вкус сладкие, точно яблоки, другие горькие, словно корень баньяна. От большинства нет никакого толка. Но мы надеемся, всегда надеемся… Недуги сделали уримцев братьями, и нет другого города, где было бы так много ласковых, измождённых, доброжелательных людей.
Когда мы пришли туда, они вырвали моей госпоже язык и приковали меня к ней, пока она лежала без сил на мостовой.
Но я забежал вперёд – это кошачья привычка. Мы прыгаем и скачем, опережая историю, когда её следует держать обеими лапами и обгладывать каждую косточку. Я осмелюсь пронзить её двумя когтями: госпожа нашла меня посреди луга; я был холодным и серым, точно подтаявший грязный снег.
Знаешь, как появляются на свет леопарды? Мы полукровки с мягкими носами и длинными хвостами. Моя мать – львица, отец – барс
[43], чья многоцветная шкура напоминала военный флаг. Он нашел её в день охоты, её морда была в крови антилопы. Вопреки обычаям обоих кошачьих племён, они совокупились под долгим взглядом кричащего солнца. Затем каждый пошёл своей дорогой, как заведено у кошек. Моя мать родила одного детёныша, мёртвого как та антилопа, ибо такими рождаются все леопарды. Наши матери должны дохнуть нам прямо в мордочки, или отцы должны над нами зарычать, иначе мы не оживём
[44]. Но моя гордая мать заметила льва с гривой, подобной спутанному золоту; его не заботили детёныши, коих он не зачал. Она бросила меня в зарослях лебеды; никто на меня не дохнул, и никто надо мной не зарычал.
Таким меня и нашла госпожа: маленькие серые лапы скрючились на солнце, будто старые грибы, пятна стали похожи на плесень, язык никогда не пробовал ни света, ни мяса. Хоть женщине, которую, как я позже узнал, звали Руиной, самой приходилось нелегко, она опустилась на колени рядом с грязным новорождённым котёнком, чья шерсть ещё была слипшейся от околоплодных вод, и, сама не понимая, что делает, посмотрела в мои полуприкрытые веками глаза, дохнула на мою пятнистую морду.
Я проснулся и увидел её. Она не была ни львицей, ни барсом. Вуаль оказалась поднята, и я посмотрел своей спасительнице в лицо: щёки красные, глаза алые, точно оленьи потроха, кожа слезала клочьями, слой за слоем, как страницы, выпадающие из книги. Я схватил женщину за пальцы лапой и от волнения пронзил ей кожу, но кровь не пошла.
– Ты не можешь мне навредить, малыш, – сказала она шершавым, как мой язык, голосом. – Поскольку ты весьма желтый и чёрный и не разваливаешься на части, а также не превращаешься в камень, думаю, дело в том, что и я не могу причинить вред тебе.
Сказка Хорошей Дочери
До того как я умерла, у меня было имя. Я это точно знаю, чувствую его на своём языке, будто призрак сахара, но не помню. Я стала Руиной – и быть мне Руиной. Мой отец говорил, что я была ангелом, серафимом, святой, точно мирра. Никогда я такой не была, хотя пыталась, старалась ради него. Но суть моя в том, чтобы быть Руиной.
Наш дом полнился пучками пряностей вроде тысячелистника, корицы, паприки и ярко-красных цветов куркумы, висевших на каждом окне. Мой отец носил красные одеяния, учил меня наливать ледяную воду в сердоликовую купель и украшал мои волосы цветами дикого сельдерея, такими пахучими, что от запаха чесались глаза. Всё в нашем мире было красным. Красный, говорил мой отец, это цвет небес и цвет падающих Звёзд. Красный был цветом благочестия, поэтому он окутал им мою детскую кроватку, а потом, когда я выросла, и моё тело. Всё, что я знала, было красным.
Стоит ли удивляться, что в Доме Красных пряностей я носила красное? В том ли состоит благочестие, чтобы днём и ночью быть одного цвета? Каждый мой день начинался с купания в ледяном бассейне, и я научилась – после того как долгое время стискивала зубы, стучавшие от холода, – любить это синее ощущение от плеска воды на коже. Ведь оно совсем не было красным. У себя под кроватью я прятала зелёные вещи: траву, нефрит, зелёный шёлк, клевер. Белые вещи: мел, алебастр, пыль, маргаритки. Синие вещи: лазурит, синий лоскут, кусочки бумаги из лавок красильщиков, занимавшихся индиго, лёд. Лёд всегда таял, но я хранила его в хрустальных флаконах, и в нужном свете они тоже становились синими. По ночам я брала эти вещи, прижимала к груди и мечтала о воде, тёплой будто сердце.
А затем поля начали умирать. Я не понимала, в чём дело, была молодой и невинной, ничего не знала о происходящем за пределами дома. Я не смогла бы выбрать себе два одинаковых чулка, не будь вся моя одежда красной. Но из окон башни с алыми занавесками наблюдала, как поля сохнут и умирают; хотела увидеть их прежние цвета – зелёный, белый, синий, золотой и лиловый; хотела лежать в чём-то не красном и чувствовать, как они проходят надо мною, спеша покинуть этот мир.
