По волнам шёл коричнево-белый корабль. В нём не было ни капли синего. Моя бабушка последовала за ним как зачарованная, её мощный хвост извивался в воде. Она увидела на палубе существ без хвоста и приманок, чья кожа была сухой и потрескалась от соли. Она следовала за кораблём, пока тот не утонул, ибо, если наблюдать за судном достаточно долго, рано или поздно окажешься свидетелем катастрофы. Из волн она вытащила единственного моряка, чьи глаза были правильного синего цвета. Будучи рыбой, она не потратила много времени на разглядывание красивого лица, а впилась в глотку и как следует поужинала. Мы, морские жители, существа практичные и знаем, что, если попалась редкая добыча, ею следует насладиться: второго случая может и не представиться. В разбавленной крови моряка она ощутила вкус зелёной земли и голых скал, что были для неё внове, и содрогнулась.
Бабушка вернулась в синие глубины и там в положенный срок обнаружила, что понесла. Она была расстроена и испугана: ламий-самцов не существует; старые матери, живущие на свете очень долго, о детях и не думали. Но, когда она родила миленькую извивающуюся морскую змею, синие старейшины решили, что её оплодотворила новая кровь, скалистая и травянистая. С той поры повелось: когда ламия желала завести дочерей, она искала какого-нибудь моряка и пожирала его.
Так родилась я – из разодранной груди одного пьяницы.
«Не заплывай в устье реки, – говорят наши матери. – Она тебя поглотит. Что же с тобой случится?»
Не заплывай туда, там живут чудовища, чьи кривые гарпуны выскакивают из глубины и тьмы. Я была молода и глупа, как головастик, наслаждалась мягкостью сине-чёрной воды и холодом океанского дна. Свет моих приманок мерцал в волосах, притягивая завтраки. Мы, ламии, рыбы глубоководные, пьём кровь и едим песок; наша кожа не знает солнца. Я была сильна, и мой хвост бойко двигался в воде. Став взрослой, я отправилась к самой старой ламии, которая обросла таким толстым слоем морских желудей, что сделалась похожа на седую скалу. Я спела ей, как делают все юные, устроила целый концерт, чтобы подольститься к нашей общей бабушке. Мой голос заполнил волны трепещущим наслаждением, желанием увидеть реки и скалы, окунуть хвост в незнакомые течения.
Старая ламия зевнула. Кусочки коралла откололись от её челюсти и поплыли к поверхности.
– Ладно, ладно, – прокаркала она. – Почему бы тебе не спеть о чём-то синем?
«Отчего нельзя плыть к устью реки? – думала я сердито, плывя прочь от её грота. – Отчего я не могу поглядеть на траву, чистую воду, розовых и золотых рыб и на солнце, что похоже на полыхающего моллюска?»
Я отправилась к матери – изящной и покрытой такими тёмно-голубыми чешуйками, что они казались почти чёрными, – свернувшейся вокруг скалы на дне мира, жующей его каменные корни.
– Я хочу увидеть реку.
– Не надо обижать твою старую мать.
– Я достаточно смелая, чтобы одолеть реку! – воскликнула я.
Наверное, детей придумали для того, чтобы они раздражали родителей и дерзили им – поочерёдно.
– Тогда спроси рыбу-меч, она расскажет, куда плыть.
Я направилась к серебристо-синей рыбе-меч, чей рог мерцал вблизи от поверхности.
– Плыви до тех пор, пока вода не потеплеет и не сделается цвета трески, а там разыщи карпа, – сказала она.
Я плыла и плыла. Наконец вода потеплела, у неё появился лёгкий цветочный привкус, как у белого мяса трески. Тогда-то я и услышала первые тихие, огненные отголоски мелодии, которую играли где-то далеко; мелодия меня манила. Я разыскала карпа – он жевал криль возле затонувшего галеона, в котором жили три акулы.
– Плыви, пока вода не изменит цвет, – сказал он. – Она станет совсем другой, не синей, и будет тёплой, как шкура выдры. Это река. Но я бы не советовал туда плыть, там живут чудовища.
Я издала радостный вопль, разыскав зелёную воду, и обнаружила, что та затекает в море вместе с потоком ила. Бросилась в эту зелень и принялась в ней кататься; мои звёздчатые приманки покачивались в завихрениях течения. Песня сделалась такой громкой! Я подпевала ей, ликуя. Выползла на берег и оставила на траве длинный локон своих синих волос, чтобы показать, что там побывала я – единственная ламия, не испугавшаяся запретов на картах. Вода согрела мою плоть, и я заметила, что стала менее тёмной, чем была в охлаждающем океане, – скорее, бирюзовой, серебристой и кобальтовой одновременно; это меня восхитило.
Пение продолжалось, и я вспомнила, что мать рассказывала о сиренах, но не смогла совладать с собой. Я поплыла вверх по реке, сквозь фиолетовые и золотые течения, зелёные, красные и оранжевые; играла в загадки с угрями, в рифмы со скопами и пыталась делать вид, что не слышу музыки. Но каждый день я продвигалась всё выше по реке, и каждый день музыка волновала воду, как ветер.
Пока я не добралась до этой лачуги и не поняла, что поёт не птица и не сирена, а горн. Горн пламенел белым и красным, его отражение сияло золотом на поверхности воды.
«Не заплывай в устье реки. Она тебя поглотит. Что же с тобой случится?»
Сказка об Аджанабской Монете
(продолжение)
– Что же со мной случится? – робко спросила Вахья. Рыбак помог ей забраться в свой дом, где её ярко-синий хвост трижды обвернулся вокруг стен и почти высунулся через дымоход.
На некоторое время Амилькар стал счастливым. Он не сжег свою жену из нотных листов, как просила Вахья, но в знак супружеского согласия аккуратно сложил в чулане. Однако Вахья была дикаркой, и, хотя её жабры действительно оказались из золота, это было странное золото со зловещим голубоватым оттенком. Они не могли просто взять и продать его на рынке. Ламия разбивала хвостом хороший фарфор; её поцелуи были сладки, как икра осетра, но она была грубой и сильной, Амилькар трепетал в объятиях жены. Но рыбак любил Вахью, и она так страстно пела, когда он играл на горне, что угри падали замертво, а река будто приближалась к ним, чтобы лучше слышать. Ламия пела о крови моряков, синем молоке и больших синих яйцах; о лунном свете, который с такой силой падал на её груди, что она чувствовала, как появляется лёд на кобальтовых сосках. Муж глядел на неё с восторгом, и жена улыбалась.
Но однажды Амилькар заболел глупой идеей, как иные заболевают проказой. Тебе может показаться, что это преувеличение, – но не для того, кто взял в жёны ламию. Амилькар часто торговал с речными баржевиками, обменивая рыбу на горшки, сковородки и наточенные ножницы, пряности и сказки. Так вышло, что он возжелал жену одного из баржевиков, – её волосы сияли точно хранилище, в котором собраны все пряности Аджанаба. Та бросала на него ласковые взгляды, но, поскольку в её чреве был пятый ребёнок, времени на влюблённых рыбаков не было. Амилькар любил эту женщину, как когда-то свою жену из музыки, а она его не любила.
Однажды вечером Амилькар вернулся в свою лачугу с дневным уловом – связкой карпов, которые не говорили и не обещали жён. Вахья сидела очень тихо в том самом кресле, где когда-то жила немая жена из музыки. В её тёмно-синих волосах светились маленькие огни, похожие на звёзды, но Амилькар знал, что это приманки, предназначенные сбивать с толку осторожных рыб во тьме глубин. Хвост ламии завернулся вокруг всей комнаты: огромный, толстый, покрытый серебристо-синими плавниками.
