Закончив, она одной из своих лап сняла ключ от клетки с лакированного пояса мышиного голема и подтащила ко мне. Я обычно не так проворен с клювом, но в тот раз мне хватило изящества, чтобы освободиться из этой штуки, в которой я просидел несколько лет.
– Я тут подумала, – пропыхтела паучиха, – что, возможно, мышам не следует потакать. Возможно, Звезде не нужно, чтобы за ней присматривала паучиха. Возможно, я достаточно долго прожила в колоколе.
– Не понимаю, – потрясённо сказал я, раскрывая крылья от стены до стены.
– У меня ушло два года, чтобы пропитать каждое перо своим ядом. Я ведь всё делала одна. Плащ дымился от яда, когда я закончила, хотя этого не было видно. Они вдохнули мои пары и в панике – на панику среди мышей всегда можно рассчитывать – прогрызли себе путь через одежду и нижний слой перьев, проглотив мой яд с той же охотой, с какой глотали всё остальное. Мой яд не яркий, но быстрый.
Плача и смеясь одновременно, мы с Манжетой прошлись по тому, что осталось от мышиного воинства. Я давил их по одной; на дощатом полу оставались отпечатки, будто следы от жутких чашек. Паучиха сидела у меня на плече и гладила мои перья, а я тяжело дышал от скорби и облегчения.
Когда мы закончили, я позволил своим искроперьям поджечь плащ, и мы смотрели, как выгорает отрава, от которой у пламени был яркий зелёный оттенок. Когда весь яд выгорел, Манжета попросила меня разбить колокол.
– Я не могу повернуть замок, – сказала она. – А ты точно сделаешь это для меня.
Я посмотрел на стропила в вышине, сломанные и такие высокие, что небо затекало внутрь, словно в бутылку с чёрными чернилами. Чтобы добраться до них, понадобилось несколько раз взмахнуть крыльями, а потом, хоть без хвоста мне и не хватало ловкости, я превратил колокол в бронзовые осколки ударом клюва.
– Спасибо, – сказала Манжета и начала медленно спускаться по лестнице, удовлетворённо цокая иглоножками.
Сказка о Клетке из слоновой кости и Клетке из железа
(продолжение)
– Разумеется, перья отросли, – сказала я, поглядывая на пышный, густой хвост, весело сиявший в темноте и освещавший комнату, будто камин.
– Разумеется, – сказал Фонарь.
– Но, если это место причинило тебе такую боль… почему ты остался? В той же самой клетке с подушками. Что ты за отвратительное существо!
Он рассмеялся – тихонько, чтобы не разбудить ребёнка.
– Сначала я боялся уйти, отправиться прямиком в этот странный город с его пустыми улицами и чужеродными звуками. Я притаился здесь и ел мышей. Но потом выглянул за дверь и увидел, что Округ заняли все блаженные Аджанаба, оставшиеся и танцующие среди руин. Я кое-что в этом смыслю – и тоже решил потанцевать. Во время Карнавала Рассвета я изображаю солнечное сияние, и в моём огне город видит рождение каждого дня. Я не феникс, но стараюсь изо всех сил.
– Тебя послушать, ты всё делаешь один! – вдруг сказала девочка и резко села – длинные волосы упали по сторонам от лица, руки скрещены на груди, пристальный взгляд устремлён на пернатого гиганта.
– Так и было, моя темноокая радость, пока не появилась ты. – Фонарь посмотрел на меня: его золотые глаза сияли от гордости. – Дети всё меняют, верно?
Девочка, которую теперь я могла рассмотреть, была необычайно красива: большие ясные глаза, коричневые словно хорошая древесина; чёрные, как сажа, длинные волосы, заплетённые в свободную косу; изящный нос с раздувающимися от гнева ноздрями и подбородок – острый будто грань алмаза. Я маловато знаю о человечьих детях, но она точно ещё не стала взрослой женщиной. Однако и ребёнком не была – я видела узлы мышц на её руках. Несомненно, девочка танцевала. По её правой руке и правой стороне груди, прикрытой лишь лоскутами красной ткани, змеились сложные татуировки, усердно нанесённые на кожу: длинные раздвоенные языки танцующего пламени, достигавшие шеи и лизнувшие щёку.
– И всё-таки, – пробормотала я, – она не может быть твоей дочерью. Это не настоящее пламя, и она не настоящее твоё дитя.
Девочка прищурилась, уставилась на меня с ненавистью и презрением.
– Что ты в этом смыслишь? – прошипела она. – Кто породил обычный, вонючий дым? Он мой папа, и это в той же степени правда, как всё, что ты узнала за свою жизнь.
Фонарю стало не по себе.
– Возможно, время пришло, – сказал он с несчастным видом. – Возможно, я потакал тебе, как маленькой мышке. – Девочка в ужасе уставилась на него; её глаза заполнились слезами с той лёгкостью, какая под силу лишь детям. – Она вернулась, видишь ли. После стольких лет…
Сказка о Плаще из перьев
(продолжение)
Я научился танцевать во время Карнавала, и мои перья отросли. Плащ был в надёжном месте, и не требовалось никому подчиняться. Временами казалось, что ничего не было, и я не смотрел на мир сквозь прутья клетки. Но я не мог её сломать, погнуть прутья и разодрать синие подушки. Говорил себе, что так бывает с каждым вором, который допускает небрежность. Разве всё не началось в саду Равхиджи, где я оказался настолько беспечным, что позволил себя поймать со ртом полным вишен? Думаю, что на самом деле я боялся клетки, словно она была живой, потому что провёл в её брюхе годы и по-прежнему страшился приближаться.
Вот почему я устроил гнездо на обломках колокола. А потом пришла она.
Я слышал, как она подымается по ступенькам, как медленно шуршат её ноги и доносится тяжёлое дыхание. Вспоминая об этом, я понимаю, что ей, наверное, было трудно взбираться по крутой спиральной лестнице. Но она поднялась и стояла передо мной: сияющая, скорбная и старая. Старше, чем я предположил, – ведь я был просто глупой птицей и думал, что она осталась такой, как в дни нашего знакомства, не изменилась. Видимо, подобную глупость совершают все влюблённые.
Моя гусыня пришла. У неё были серебристые волосы, короткий жакет из гусиных перьев и длинные серые юбки. Моя Гнёздышко, которую я любил очень давно: когда она была зачарованной гусыней, а мне было неведомо, что такое клетка. Моя Гнёздышко, потерянная столько лет назад. Ей было незачем говорить: я узнал её, хоть она пришла в нелепом женском теле. А что в той встрече не выглядело нелепым? Старая женщина и птица – будто гусыня и Жар-Птица сами по себе являлись недостаточно невозможной парой. Мы не могли остаться вместе, свить гнездо и летать. Она утратила небо и меня. Я рассмеялся – мой смех был хриплым страдальческим лаем. Мы стояли лицом к лицу, медленно осознавая, как сильно отдалились друг от друга.
